Пропавшая грамота

Юрий Гордон — дизайнер-шрифтовик, автор более 20 оригинальных шрифтов, основатель студии Letterhead — написал книгу про буквы. В ней объясняется, как живут буквы русского алфавита, каким законам подчиняются и какое их ждет будущее; из книги также становится понятно, что у букв есть лапы и хвост. Даниэль Лурье и Юрий Сапрыкин отправились в мастерскую Гордона поговорить о радостях и бедах кириллицы. Фотография Павла Самохвалова

Ю.С.: Первое, что я понял из книги, — с кириллицей серьезнейшие проблемы. Есть надежда, что они в отдаленном будущем могут быть решены, но вообще все очень плохо.

— Проблема в том, что изначально конструкция нашего алфавита была несовершенна и с пластической точки зрения не продумана. Трудно сказать, почему в ходе становления латиницы отбирались те формы, которые не только удобны для письма, но и наиболее красивы пластически. Вот почему у них утвердилась L и не утвердилась Г — виселица, которая все время падает. Латиница — продукт чистой эволюции; не было императора, который бы ее ввел, не было святого, который бы ее изобрел. А кириллицу я считаю просто интеллигентским экспериментом. Два замечательных эрудита взяли и придумали алфавит. Для всего, чего не хватало в латинице — что у нас начинается с буквы Ч и дальше, — были придуманы знаки, связанные по форме с семитскими, с греческими или какими-то еще знаками. Часть из них, слава богу, померла — типа юсов, которые ни в одни ворота не лезли, они были совсем уж раскоряченные. А часть — Ш, Щ, Ы — осталась, а это фактически обрезанная, недоработанная, испорченная латиница. Почему наш алфавит такой прямой? Потому что в тот момент, когда он был заведен, в IX веке, все писали уставом греческим — а он прямой. Но греки сами ушли к круглой букве. Греческий алфавит строчной, он интересный и круглый, он преодолел эту палочность. А у нас как пошел забор, так и пошел. Строчные буквы так и остались заборными, стоящими навстречу нам, вместо того чтобы бежать вдоль строки, как это делают обычно строчные. Если бы не Петр, мы бы так и мучились. Мне очень нравится гипотеза о том, что он сам шрифт рисовал, — уж больно решительный петровский гражданский шрифт, больно талантливо сделан. Даже нелепости в нем неординарные.

А дальше пошли два движения: с одной стороны, со времен Петра до «Мира искусства» кириллическим шрифтом занимались второстепенные ремесленники. А второе — при всяком удобном случае кириллице ломали кости. Ввели новые буквы, отказались от части старых, ввели строчные при Петровской реформе — это был переворот в умах. А что сделали большевики? Я абсолютно уверен, что к 30-м годам, если бы не было этих идиотов, в стране наступил бы типографский расцвет. Дело вот в чем. В 1905 году, когда ослабла цензура, моментально начали открываться типографии. А типографиям нужен был шрифт. Но как только пришли большевики, они отсекли свободные типографии. И переплавили шрифты, за что отдельно надо бить по голове. И вместо расцвета у нас наступил ужасный упадок. Причем это было как раз в тот момент, когда появились настоящие шрифтовики, люди, которые стали делать русские буквы на основе собственной традиции, — Нарбут, Чехонин, тот же Фаворский. Они могли бы делать наборные шрифты — а ведь культура шрифта начинается с того, что в наборе все становится интересно и читатель привыкает читать новые буквы. Сейчас мы были бы как Голландия в области шрифтового искусства — такой силы был взрыв художественный, и за Шагалом, Кандинским, Лисицким пошла бы группа графических дизайнеров. Не успели просто.

Д.Л.: Все изменения в кириллической традиции так или иначе насаждаются сверху. Может быть, имеет смысл провести новую реформу, привлечь людей, которые в этом разбираются? Известно же, что русский текст читать тяжелее: утомление глаз у русских наступает раньше, чем у европейцев, которые читают латиницу.

Ю.С.: Отсюда алкоголизм.

— Я могу сказать почему: русские буквы мельче в том же кегле. У латинских строчных букв преимущественно пропущена средняя полка. Представьте себе букву «в» русскую — вот у латинских букв этой полки нету. Только в буквах «e» и «a». И «x» — вот еще пересечение, но оно не дает такой черноты. Все их движения происходят сверху и снизу. За счет этого латинская строчная часть алфавита кажется более крупной. А русским людям приходится читать более мелкие дырочки, и глаз утомляется больше. А насчет реформы сверху — ни в коем случае! Государство должно от этого дела отлезть так далеко, чтобы его вообще видно не было. Как только государство отползло в сторону в начале XX века, тут же начался безумно быстрый рост всего, что связано с буквами. В какой-то степени большевистская реформа назрела: твердый знак, этот редуцированный последний звук, он должен был исчезнуть. Но это не значит, что нужно было переплавлять все твердые знаки — вместе со шрифтами, которые были неугодны власти.

Д.Л.: В какую сторону все сейчас движется? Что станет с кириллицей через несколько лет?

— Я не знаю. Потому что, во-первых, естественна латинская мода, ориентация на латиницу, прежде всего в головах дизайнеров. А с другой стороны, сейчас определяющие буквы в наших шрифтах — К, Л, Д, Я, «ф» строчная — на глазах чуть-чуть меняются, и это влияет на вкус шрифта. Я думаю, что изменения в шрифте (если не найдется опять какое-нибудь дубье) будут мягкие, спокойные, но они через 10–15–20 лет дадут серьезный результат. Мы будем смотреть назад и думать: елки-палки, как же так? Мы помним наш шрифт похожим на плохую латиницу, а сейчас он стал грубоватый, зацепистый — но он стал другим, стал гораздо самостоятельнее. И выразится это прежде всего в том, что нами заинтересуются на Западе. Мы уже почти готовы к этому.

Ю.С.: Помимо шрифтовых дизайнеров существовало огромное количество людей, которые просто писали рукой. А сейчас мы оказываемся в ситуации, когда этих людей больше нет: следующее поколение уже будет плохо понимать, как даже шариковой ручкой пользоваться. Нет ли проблемы в том, что шрифтовой дизайн отрывается от народной жизни?

— Мы идем на 10–15 лет позади Запада, у них это все уже произошло. Буквы стали меньше зависеть от того, как их пишут. Стало быть, форма стала свободнее. Претензии к неким формальным вещам, которые можно сделать только рукой, стали меньше. Это значит, что поле читаемости графемы стало шире. Плохо это или хорошо — а черт поймет, не знаю. Но это, безусловно, интересно. Если не слишком бояться, это просто приведет к развитию человеческого мозга, у него какие-то лишние камерки откроются. Зона восприятия станет шире: это тоже буква А, и это тоже, и такой она может быть — значит, я должен чуть-чуть шире думать.

Ю.С.: Я вспоминаю школьные прописи и понимаю, что советская школьная каллиграфия всегда какой-то круглости требовала. В строчных буквах постоянно нужно было рисовать какие-то кружочки и петельки.

— Школьная каллиграфия наша — это, конечно, безумие. Это было абсолютно ужасно в 60-е годы, когда я учился. Те прописи, которые появились под шариковую ручку, — это тоже не шедевр, но по крайней мере хотя бы в основе это было написано рукой. А в 60-е в основе был эдвардианский скрипт английский, прошедший через людей с лекалами и рейсфедерами. Там были очень странные иногда конструкции, которые действительно сложно было написать. Это было настолько вымученное, лишенное жизни дело! Я не знаю, сколько людей этим довели просто до…

Ю.С.: Алкоголизма?

— …потому что человек должен подчиниться, ощутить, что это выше его понимания, и отчаяться на всю жизнь. Действительно, это генерирует неврозы.

Д.Л.: Я все возвращаюсь к будущему кириллицы. Не исчезнет средняя линия?

— Не исчезнет. Мы все ждем, что сейчас гром грянет, выскочит бог из машины и все нам исправит. Ни фига! Не надо никого! Надо оставить нас в покое, чтоб мы хотя бы 30 лет нормально, спокойно пописали без госконтроля тем скриптом, которым мы пишем, и построили бы 5, 100, 1000 кириллических шрифтов — новых, в более или менее традиционной графике. Нам надо стать немножко голландцами, отстать от своего шрифта, несчастного, многострадального, дать ему наконец возможность пожить самому и самим как садоводам себя вести, а не как лесорубам. Это единственно нормальный путь.

Д.Л.: Что происходит на периферии шрифтовой? В бытовых шрифтах?

— Народная графика отстает от типографской лет на 50. Я иду мимо лотков, смотрю, что руками написано. Это написано так, как написали бы в 40-х годах, после войны, очень похоже. Нам всем, кто делает буквы, кажется, что мы оторваны от народной шрифтовой графики. Ни фига. Мы с ней связаны, но это вот хитрые связи. Мы же чего-то пытаемся избегать, что-то пытаемся внедрять. А это связано с тем, что воспримет читатель.

Д.Л.: А в типографике граффитистов что-нибудь интересное происходит?

— Я знаю, что она резко делится на две части. Одна часть — на сто процентов подражательная Западу, когда люди просто копируют давно найденные формы. Кириллица в этом случае получается еще более странная, чем она есть вообще. А другая — это, что называется, писание на заборах. У нас ведь принято на заборах писать некрасиво. В отличие от тех же голландцев. Мы не любим свою среду обитания, отталкиваемся от нее. И еще хотим свою среду скорее испортить, чем улучшить. А очень немногие люди, которые пытаются написать что-то красивое, используют чисто народную графику. Это когда на земле пишут, на асфальте: «Я тебя люблю!» Девочка-малярша пыталась объясниться в любви Васе-кровельщику, который на крыше сидит. Это никогда не написано так, как пишут граффити, — всегда написано в чисто народной графике. И тут сразу вылезает советская школа. Там такой народный характер прет, столько в этом деле явного рабства и тайных путей обойти это рабство! Наш шрифт, в общем, очень рабский по ощущениям. Скованный, забитый, внутрь себя загнанный, не роскошный, не раскованный, не артистичный, а, наоборот, зажатый. Или же он уходит в скоропись, которая как казацкая лава: шашками порубаем всех. Букву «ж» посмотреть или «д» скорописную: несколько взмахов, которые противника просто должны расчленить на 10 кусочков. Это уже запой в чистом виде.

Ю.С.: Некоторые дизайнеры иногда говорят, что испытывают просто зоологическую ненависть к тем или иным буквам. А у вас есть вещи, которые выбивают из колеи?

— Да, я ненавижу букву П. А строчную вообще терпеть не могу. Вот эту «один палка, два струна» ненавижу. Эта буква делает нас тупыми рабами, просто вбивает в наши мозги тупую рабскую покорность обстоятельствам. Буква «п» строчная — она не должна быть такой, она не должна стоять, как старая собака. Вообще, строчные буквы должны в сторону смотреть, не надо так, в глаза. Это же звери. Буквы — зверушки, они забавные, я это в книжке проталкиваю все время. Строчные произошли от рукописи — значит, живые. Заглавные — от римского капитального шрифта — значит, архитектурные. И им позволено стоять лицом к нам. А у нас, к сожалению, строчных можно насчитать полтора десятка, которые стоят и тупо упираются, вместо того чтобы пойти уже куда им надо.

Д.Л.: А насколько хорошо сделаны вещи, которые строятся только на шрифтах и с которыми мы сталкиваемся ежедневно: указатели дорожные, таблички с названиями улиц?

— Я всех бы поубивал, кто сделал указатели в Москве. Я думаю, что и в других городах не лучше. То, что сделано в московском метро, — хуже вообще не бывает. Дело в том, что во всех уважающих себя мировых метро выдающиеся шрифты. Это такая суперзадача, которую художник может считать делом жизни. Я не понимаю, почему в московском метро нельзя повесить таблички с крупными шрифтами? Я там просто ничего не вижу. Тихий ужас.

Вообще, я считаю, что шрифт — это 25-й кадр, который влияет на сознание. Литературная гарнитура почему уцелела? Целые поколения наши росли на литературной гарнитуре. Она была везде: в трамвае едешь — правила поведения в трамвае напечатаны литературной. Книжечку откроешь дома — а там то же самое. Заявление пишешь — а там то же самое. А это же бездарный немецкий шрифт конца XIX века, «латинский» он назывался и уцелел только по одной причине: он очень убористый и стойкий к порче, на самой плохой бумаге его можно прочитать. И эта штука должна была внутри человека создавать какое-то ощущение покорности судьбе — иначе не будет. Ты всегда будешь читать литературную гарнитуру. На мой взгляд, популярность толстых журналов была связана отчасти с тем, что они были набраны «Балтикой». Это был глоток свободы на уровне чтения знака.

Д.Л.: Как вам кажется, шрифтовым дизайнерам работы хватит надолго?

— Кириллическим — надолго. Латинские уже, бедненькие, бьются-мучаются. Они наделали 40–50 тысяч шрифтов, они только штришок загнут — а им: это уже сделано 10 раз! А у нас раздолье полнейшее. И буквы не устоялись, и правил строгих нету. Но мое глубокое внутреннее убеждение, что шрифт не только средство для передачи смысла, но и очень хорошее средство для передачи эмоций. Этим не так много занимались: считается, что текстовый шрифт должен быть нейтральным. Я абсолютно так не считаю. Он может быть очень «эмоциинесущим». А если так, то разнообразие может быть очень большое — не снижая читаемости. У нас возможности распознавания еще очень большие внутри. Вот этот шрифт будет грустный немножко, а этот чуть веселее. И у человека будет подниматься настроение просто за счет того, как выглядит текст.

***

Юсы — буквы кириллицы и глаголицы, обозначавшие носовые гласные, а впоследствии — просто гласные

Кегль — параметр, обозначающий размер шрифта; величина площадки, на которой размещается буква

Графема — единица письменной речи: буква, иероглиф, пиктограмма и проч.

Гарнитура — определенный рисунок шрифта. Шрифты одной гарнитуры могут отличаться размером (кеглем), начертанием, насыщенностью и проч.