«Нам не хватает самоиронии, чтобы посмотреть на себя со стороны» Анна Михалкова про «Кококо» Авдотьи Смирновой

— А это же первый раз, когда специально под вас написали роль?

— Наверное, да. Собственно, это моя вторая главная роль — и она снова у Дуни.

— И каково это?

— Груз ответственности? Да нет. И дело же не в том, что это специально для меня. Дуня хотела соединить нас c Яной (Трояновой, исполнительницей второй главной роли. — Прим. ред.) и посчитала, что эта история будет оптимальной, для того чтобы каждая из нас смогла раскрыться. Хотя мы достаточно сложное само по себе сочетание. Не в плане актерской совместимости, а просто мы очень разные. Ну тем интереснее.

— Фильм вышел очень идеологизированный. Вы лично согласны с его посылкой?

— Какой?

— Ну что интеллигенция — это такие смешные маленькие люди, которые тщетно пытаются…

— Я считаю, да, иногда мы выглядим именно так: смешные маленькие люди. У интеллигенции — с которой я себя ассоциирую — достаточно снобская позиция по отношению к народу. Чем хорош этот сценарий — там собраны такие стереотипные мнения друг о друге. Нам всем не хватает самоиронии, чтобы посмотреть на себя со стороны. Вполне согласна с этой точкой зрения.

— Но и вы, и Авдотья Андреевна — не просто интеллигенция, вы по рождению из русской советской творческой аристократии. Нет в этом подтрунивании над научными сотрудниками некоторого высокомерия?

— Все люди, которые там играют, — особенно окружение моего персонажа — это, в принципе, наши с Дуней друзья, и это то, как мы иногда проводим время, когда собираемся. С гитарой, может быть, с португальскими песнями, со стенаниями по поводу Ходорковского…

— А, то есть это автопортрет?

— Нет, ну конечно, это больше шарж и карикатура. Но сама по себе атмосфера, по-моему, отражена правильно.

— А что, неужели и вы так живете? С гитарой и прочее?

— В принципе, в моей жизни довольно много таких персонажей. Конечно, общение с ними — это не сто процентов моего времени. Но общение с ними похоже на это.

— И к людям, которые ходят на митинг в защиту Ходорковского, вы все-таки относитесь иронично?

— Нет, ну как можно о жизни человека, который находится в тюрьме, говорить иронично. Но я иронично отношусь к той страстности и порывистости, которая свойственна интеллигенции и с которой она начинает иногда защищать свои идеи, идеалы… Нет, это прекрасно! И я очень люблю этих людей, действительно, и могу только позавидовать их горячности. Но, как часто бывает — и в любви, и в работе, — чем больше ты отдаешь чему-то энергии, тем сильнее потом испытываешь разочарование. Я и сама бываю, например, горячей спорщицей и потом смотрю на себя с улыбкой.

— Но вот в «Кококо» зачастую не добрая улыбка, а довольно злая. И вообще иногда проглядывает тьма, в эротических моментах особенно.

— Да, проглядывает. Но фильм, еще раз, не о том, что вот есть народ, он плохой, он не понимает и не чувствует, а интеллигенция, пусть смешная, — более наивная, открытая и так далее. Это рассказ о том, что у нас в стране рядом живут два народа, которые вроде бы говорят на од­ном языке, но давно уже друг друга не понимают. Хотя есть изначальное очарование человека, который смотрит со стороны, — когда ты очаровываешься тем, чего у тебя нет.

— Но эти отношения изначально обречены.

— На мой взгляд, да. И можно вспомнить и советское время, когда интеллигенция заискивала перед народом, и дореволюционные хождения в народ — это все одно и то же. И вот Дуня в первый раз говорит о том, что это смешение невозможно, обоюдной любви не будет никогда. Один из образов, который мы держали в голове, — это ребенок из детдома, которого ты берешь с благими намерениями, а потом понимаешь, что ты не можешь ни привыкнуть к нему, ни переделать его. И ты вроде хочешь его вернуть, но совесть не позволяет, потому что ты вроде уже и ответственный.

— А на самом деле?

— Интеллигенции всегда так кажется. И я тоже так очень долго считала. Пока не поняла, что это никому не надо, вообще. И никто тебя не просил заниматься этими людьми, а их — любить тебя. Как только я это поняла, мне стало проще, и я перестала рефлексировать и чувствовать себя виноватой за то, что я живу лучше или знаю больше. Всегда казалось, что надо отдавать — и тебе это вернут сторицей. Ничего подобного. Никто тебе никогда не может обещать, что тебя будут любить в ответ. Мне казалось, что можно преодолеть какое-то неприятие тебя, это связано с огромным количеством моих подростковых убеждений и комплексов, что я из такой семьи и так далее. А потом я поняла, что по большому счету все плевать хотели на тебя. Если тебя не полюбили, то и бог с ним. Бывают ситуации вроде «ой, а вы оказались таким хорошим человеком!». То есть я должна была оказаться говном полнейшим.

— Возвращаясь к митингам — и сами вы, я так понимаю, на них не ходите?

— Я не человек протестного действия. Я могу это обсудить, сказать, что мне не нравится, но на митинги не хожу. Не потому, что я боюсь подставить кого-то или «что подумают». Просто не моя форма протеста.

— А товарищи ваши?

— Да, конечно, ходят, огромное количество, и потом высказываются в фейсбуке и горячо это обсуждают. Я, еще раз, тоже могу обсудить — но не так чтобы написать пост или там срочным образом использовать интернет как рупор, чтобы привлечь внимание… Никого не упрекаю. Но, к сожалению, у человека, облеченного некой узнаваемостью и известностью, сразу возникает ощущение, что он вправе кому-то что-то говорить. Я считаю, что известные люди не должны использовать это пространство, чтобы навязывать свои идеи. Часто очень глупые, неинтересные, а то и вообще разрушительные. Надо очень аккуратно с этим.

— Ну их спрашивают.

— Наверное. Но вот я, например, отказываюсь практически всегда ходить на какие-то ток-шоу и отвечать на вопросы из серии «что вы думаете о революции». Я могу сказать, но это мнение рядового человека, оно ничем не отличается от мнения других. Я не понимаю, почему о «революции роз» нужно спрашивать уважаемых мной Цискаридзе и Тину Канделаки, а не аналитиков и политологов. Потому что, кроме своего мировоззрения и известности, предложить они особенно ничего не могут.

— То есть все-таки вы чувствуете ответственность.

— Я чувствую ответственность за то внимание, на которое я могу претендовать.

— А вы ведь, наверное, тоже однажды начнете снимать?

— Нет. Каждому свое. Я в этом ничего не понимаю, и этого таланта у меня нет.

— Зато сниматься вы, кажется, стали гораздо чаще.

— Да не то чтобы, просто так вышло, что я сейчас выбираю работы, которые оказываются достаточно интересными.

— Ой, а расскажите про «Распутина» (французско-российский телефильм с Жераром Депардье в заглавной роли и Михалковой в роли Анны Вырубовой. — Прим. ред.) в двух словах.

— Это, конечно, некое представление иностранцев о России, которое нам кажется клюквой. Но с российской стороны там участвовали в продакшене мои друзья, ну и не скрою, мне было интересно поработать с Депардье. Он, кстати, во Франции прошел с оглушительным успехом. Когда я туда приехала на Новый год, меня даже на улице узнали. Притом что у меня крошечная роль. Но работа с иностранцами — это в любом случае интересный опыт. И режиссер Жозе Дайян — хорошая тренировка, просто чтобы не расслабляться. Она большой профессионал, но очень авторитарная, с тяжелым характером и очень жесткой… Слово «энергетика» не люблю почти так же, как «творчество» и «харизма».

— А Депардье ведь производит довольно странное впечатление сейчас.

— Согласна. При этом играет фантастически. Когда ты играешь с ним рядом, тебе кажется, что у него все мимо. А потом смотришь на монитор и видишь, что ты был мимо, а у него все как надо. То, что проявляет пленка, — даже близко не то, что мы видим. И он совершенно не вкладывается эмоционально, это другая техника — он точно знает, как посмотреть, где встать, где сделать паузу, притом что он весь свой текст читает, ничего не учит. Фантастика. Это даже не талант, это что-то другое. Какая-то метаморфоза, которая происходит с ним уже на пленке.

— У вас со Смирновой очень душевные отношения, да?

— Мне везло, большинство режиссеров, с которыми я работала, становились моими друзьями. И это было, может быть, важнее, чем то, что происходило в работе. Вообще, люди интереснее, чем просто то, что они делают. Я не смогла бы, зная, что человек не просто хамит или грубит, а…

— Ест детей.

— Да, хорошо, ест детей. Если, скажем, надо будет унижаться для того, чтобы играть какую-то очень хорошую роль, я этого делать не буду. Есть вещи, на которые я не готова.

— То есть у фон Триера сниматься бы не стали.

— Даже так, возможно, да. Хотя бывает, что такая форма общения людей очень притягивает. Как порок может притягивать. Но я, если понимаю, что что-то выше моих эмоциональных сил, не буду туда лезть. В кино — да и не только в кино, везде — когда ты дотрагиваешься до чего-то, что чуть дальше, что можно потом называть громким словом «искусство», ты очень это притягиваешь в жизни. Не просто «ой, я не снимаюсь в гробу, а то потом умру». Речь про вещи, которые ты впускаешь в себя — и они потом начинают вылезать отовсюду. Это скажет всякий, кому посчастливилось участвовать в историях, оставивших след. Театр ли это, кино или книги. И я, например, отказалась играть у Балабанова, которого считаю выдающимся режиссером. Притом что я дружу со всей его семьей, и он каждый раз мне это припоминает. Я поняла, что не выдержу, у меня нет механизмов защиты, и я сойду с ума раньше, чем Балабанов и все остальные. Потому что он, будучи большим режиссером, требует подлинности.

— А когда собираются, как в случае с «Кококо», хорошие люди, и все друг друга любят, и всем комфортно, и все это делается для каких-то таких же хороших людей, которые вокруг, — нет ли в этом… Ну такого — «как здорово…»

— «…что все мы здесь сегодня собрались»? На самом деле это одна из самых тяжелых картин, на которых я работала. И по эмоциональным затратам, и по атмосфере. И для Дуни это так же было, и для Яны. Скажем так, я «болела» очень долго потом. Мы не ругались, не скандалили, но было эмоциональное напряжение, связанное с тем, что мы все действительно очень разные, и cюжет требовал большой отдачи, и замкнутое пространство, а Яна — она же такой обнаженный нерв — в общем, это была история очень психологически непростая. В масштабах моей жизни — самая сложная из тех, что я переживала.