«Слепень, который сидит на жопе скачущей лошади, тоже думает, что он кавалерист» Никита Михалков о паучке, удавчиках, Московском фестивале и новом фильме по Бунину

Елена Ванина: Как вам, собственно, фестиваль? Вы видите, как он меняется, куда движется?

Никита Михалков: Понимаете, для меня чем больше в фестивале рутины — тем лучше. Это показатель стабильности. Когда мы взяли ММКФ, фестиваля вообще не было. Он лежал — мы его подняли. И первые годы приходилось заниматься исключительно хозяйственными делами. Машины, визы, таможня… Вся инфраструктура была разрушена. Раньше, когда фестиваль был государственным, все работало как часы. Пограничники, КГБ, МВД, ЦК КПСС — все работало! А потом все рухнуло. Для нас самое главное было — ввести фестиваль в некое русло, чтобы критики не жаловались, что буклетов не хватает, чтобы сеансы не менялись абы как. Десять лет назад знаете, как было? Билеты вообще никому не были нужны. «Где гуляем, где квасим?» Я помню это — когда все едут за город, какой-то олигарх что-то устраивает — слоны, тигры, ужас какой-то! А сейчас на тусовку не затащишь. «Придешь?» — «Не могу, буду кино смотреть». Но главная проблема фестиваля — то, что у нас нет прописки.

Ванина: Вы думаете, это главная проблема?

Михалков: Убежден! Большой фестиваль не может работать два-три месяца в году. Штаб должен круглый год ездить по миру, собирать картины, договариваться, приглашать. И потом, вы даже представить себе не можете, что такое организовать фестиваль в этой части Москвы. Здесь невозможно подъехать, припарковаться. Мало того — это режимное место! Трасса номер один для правительства, для президента. Здесь ФСО работает круглосуточно — значит, здесь все время существует, так сказать, напряжение. Поэтому нужно свое место, где проходят все программы и пресс-конференции. Где, может быть, есть небольшая гостиница — хотя бы для VIP-персон. Мне предлагали — давай в Бирюлево, чудное, хорошее место. Но я отказываюсь. Да, парк — но проехать туда невозможно.

Ванина: Зато новый район бы освоили. В Бирюлево бы жизнь появилась.

Михалков: Правильно, но пока там жизнь появится — фестиваль умрет. И потом, для меня важно чисто эстетически, чтобы была вода. Совсем другое ощущение, когда люди могут выйти из зала на пирс, когда можно гостей привезти на трамвайчике, когда дорожка начинается с воды… Это же мечта. И место вроде бы найдено и вроде бы нам обещано. И тогда… Я уверен, и кино по-другому заиграет.

Горбачев: Скажите, а вам не видится вот такой парадокс: все последние годы на ММКФ обсуждаются исключительно внеконкурсные вещи. Ретроспективы, какие-то специальные программы. Конкурс вообще как будто никому не интересен — а по идее, центром-то фестиваля именно он должен быть.

Михалков: Неправда. Я захожу на конкурсную картину — ну полный зал! Этого не было десять лет назад! И потом — я был в жюри очень разных больших фестивалей. Уверяю вас, что программы там не всегда были идеальными. Другое дело в Пекине. Я там был председателем жюри и был шокирован просто: что ни картина — то шедевр! Спустил всех собак на Разлогова, стал говорить — ты что?! А он отвечает: «Дорогой! Это картины, которые уже получали призы в Берлине, в Торонто. А мы фестиваль премьерного фильма, мы обязаны конкурсную программу складывать только из премьерных показов».

Ванина: Вам не кажется, что это вам мешает?

Михалков: Кажется. Но если от этого отказаться — мы перестанем быть фестивалем класса А. А на такой фестиваль Брэд Питт не привез бы европейскую премьеру картины. Слушайте, ну ладно вам. Фестиваль — это что такое? Это хорошее кино. Полный расклад мирового кинематографа вы получаете. Ну и какая разница — в конкурсе это, вне конкурса? Какая разница?! Если я могу посмотреть 12 картин Бертолуччи…

Ванина: Ну раз неважно, конкурс или нет, надо делать фестиваль максимально зрительским.

Михалков: Послушайте, ну ни одного места у нас свободного нет, вот что творится! Кондиционеры все рухнули от такого количества людей! А чтобы максимально удобным — это мы опять возвращаемся к фестивальному центру. Вот и все. А так у меня один критерий: ты открываешь дверь, заходишь — идет кино, сидит полный зал людей. Открываешь другую — там то же самое. Это и есть фестиваль! А все остальное при отсутствии кинорынка нам, конечно, труднее сделать. А о нем можно говорить, только когда в городах-стотысячниках появятся кинотеатры с электронным билетом. Когда прекратится скачивание из интернета. Вот тогда и появится.

Ванина: Давайте немного отвлечемся от фестиваля. У меня возникло ощущение, что вся эта история с «Утомленными солнцем-2» вас как-то очень глубоко лично задела. Никогда не видела, чтобы вы так много отвечали на нападки, претензии…

Михалков: Не могу с этим согласиться. Вот вы пришли ко мне, о чем-то спрашиваете, а я высказываю свою точку зрения в надежде, что вы меня услышите. Восемь лет 300 человек работали над картиной. Ну за восемь лет они могли бы понять, фуфло они делают или нет? Представьте, последний день. Вроде все сняли. И тут вдруг кто-то подбегает: «Ой, погодите, а вы еще хотели снять крупный план мышки». Сняли. Ну, все. И тут снова: «Ой, слушайте, а вот еще проезд». Они не хотели заканчивать работу! Это важнее любой херни, которую про меня пишут или говорят. Была только одна системная ошибка — и я в ней, наверное, виноват. Это не кино про войну. Это притча и сказка о том, что мир целостен. Паучок, мышка, комарик, солдаты, немцы, наши… Притом поверьте, что каждая метафора имеет под собой основу. Каждая. И когда мне там плевали в лицо — как это так, с палками на крепость, туда-сюда?! Читайте книжку Соколова про Жукова и найдете свидетельство о «черной пехоте», там все написано. Моя ошибка заключается только в том, что я не дал камертон. Хотя все равно нашлись бы люди, которым было бы на этот камертон плевать — потому что картину начали мочить за 8 месяцев до выхода. Трейлер двухминутный — ну смешно же, да? А тут — «бу! дыщ! ау! Говно, кошмарная картина!»

Ванина: А вам не кажется, что Вторая мировая — вообще довольно болезненная сейчас тема? Такое ощущение, что общество в принципе не готово о ней разговаривать. Долгое время это было национальной идей — Великая Победа, парады; а теперь, стоит сделать шаг в сторону и начать смотреть на нее чуть по-другому, мы сразу на мины натыкаемся. 

Михалков: Согласен. Дело в том, что стабильное общество было тогда, когда и у власти, и под властью жили люди, которые помнили войну. Она была одна на всех. Они этой войной «аукались». А стали уходить — и аукаться стало нечем и некому. Именно поэтому я снял картину с абсолютно другим взглядом на войну. Это ж русский фольклор! Это сказка, «Конек-Горбунок», «По щучьему велению». Мы же все равно живем в фольклоре. У покойного Паши Лебешева, моего гениального оператора, была одна мечта: автомат, в который кидаешь 15 копеек — а выпадает три миллиона. Мы же фольклорный народ!

Горбачев: Вы не читали такую книгу — «Мифогенная любовь каст»? Там как раз Великая Отечественная описана через фольклор. У меня «Цитадель» с ней прямо зарифмовалась.

Михалков: Нет. Но я много читал такой, чудной литературы…

Горбачев: Это как раз предельно чудная.

Михалков: Ну замечательно. Обязательно прочту, это интересно. Вот, например, история. Солдатик, мальчик, получил 56 ранений. Восемь месяцев его выхаживали в госпитале. Выходили, одели, обули, всем госпиталем провожали, посадили в грузовик. Но он проехал 400 метров, и вдруг на глазах всех врачей и медсестер бомба упала на грузовик. И все. Почему так?! Другой случай: в атаку бежит капитан, попадает под минометный обстрел, три осколка срезают звездочку на пилотке, пряжку на ремне и каблук. Как это? Или вот в Афгане была такая история. Парень за молоком ездил. Увидел удавчиков маленьких на дороге. Взял миску, налил им молока. Едет в следующий раз — миска стоит, молока нет. Еще налил. Так продолжалось месяц, два. И вот едет он как-то раз, остановился у миски, а удав его — р-р-раз, взял, скрутил — и в кусты потащил, в колючки. И держит его три часа. Парень за эти три часа поседел. А когда удав его отпустил и солдат, шатаясь, ничего не соображая, вернулся в лагерь, то увидел, что лагерь вырезан. Весь. Никого в живых не осталось. Понимаете, меня интересовал Бог на войне. Где Он? В России говорят, кто верит в случайность, не верит в Бога. Вы знаете… Фуфло может выдать себя за настоящее, но оно все равно фуфлом останется, а настоящее, как бы его не поливали, все равно останется настоящим. Для этого просто нужно время. Вот почему я спокоен. Время — сестра правды.

Горбачев: Вы сказали, что фильм начали мочить за восемь месяцев до выхода. Ну а неужели вы сами этого не могли ожидать? Учитывая, как вы пылко высказываете ваши взгляды, учитывая, что это за взгляды, неудивительно, что, условно, либеральная публика заведомо очень саркастически к вам настроена, нет? Я не имею в виду, что они правы, но удивляться-то тут нечему.

Михалков: Саша… Слушайте, я не хочу развивать эту тему. Скажу только, что, увидев этот набор публикаций, попросил моих товарищей из Института социологических исследований проанализировать. Мне стало интересно, почему Le Figaro, почему Le Parisien, почему Los Angeles Times пишут разгромные рецензии? Картина не была в Лос-Анджелесе никогда, а ее мочат не видя. И я получил от них анализ. Это очень интересно. Но распространяться о нем я не буду!

Горбачев: Я вообще немного другое имел в виду. Все-таки ваши фильмы всегда были во многом интеллигенции адресованы, мне так кажется. А теперь ваша же аудитория вас заведомо отвергает.

Михалков: А вы уверены, что интеллигенция осталась такой же, как и тогда, когда она принимала мои фильмы? Мы все меняемся. Я терплю вашу точку зрения. И высказываю свою — и в кино, и сейчас. Так давайте спорить, только не надо лгать, подтасовывать, подменять одно другим.

Ванина: Давайте о ваших взглядах тогда. Они, в общем, известны. Вы линию государства в целом одобряете. Но вот смотрите — буквально на днях депутат Яровая предложила законопроект, который будет регулировать разговоры о Великой Отечественной войне. И те разговоры, которые не соответствуют нашему патриотическому духу, хорошо бы заткнуть. То есть штрафовать за них или даже сажать. Ваш фильм-то мог бы вполне под такой закон подпасть.

Михалков: Если рассматривать его как историческую правду — конечно. А если рассматривать его по тем законам, по которым он сделан, — нет. Ну и потом — это мнение Яровой.

Горбачев: Согласно мнению Яровой и ее друзей уже много законов принято. Вот хотя бы оскорбление чувств верующих — при желании, мне кажется, под него можно и последнюю сцену «Предстояния» подвести.

Михалков: Подождите. Этот вопрос будет когда-нибудь стоять в Соединенных Штатах Америки?

Горбачев: При чем тут Соединенные Штаты Америки?!

Михалков: Объясню. Мы говорим о цензуре, о самоцензуре. Там существуют непреложные вещи, которые трогать нельзя. Например, условно говоря, лежать во время исполнения гимна.

Горбачев: Да бросьте, там смеются над чем угодно.

Михалков: Я вам честно скажу. Я не могу понять Яровую. Я ее не знаю. Я снял картину, которая не расходится с моими убеждениями.

Ванина: Ну а когда возникнет этот закон, и вам скажут…

Михалков: Да не возникнет.

Горбачев: Об оскорблении чувств верующих уже возник.

Михалков: А почему вы не думаете о том, что в течение 80 лет эти чувства затаптывались?!

Горбачев: А при чем тут это опять же?!

Михалков: А если вы об этом не думаете, вы не разделяете следствие и причину.

Ванина: Ну смотрите, я верующий человек, я хожу в церковь с детства. Я считаю, что это вредно для церкви, когда она начинает смешиваться с государством и из института нравственного, духовного превращается в карательный. Это какая-то подмена.

Михалков: Послушайте, все можно довести до абсурда. Знаете, в одной летописи XII века написано: мол, что-то не получилось, потому что делалось с «тяжким, звероподобным рвением». Вот у нас, к сожалению, такое часто происходит — здоровое начинание превращается в свою противоположность. Да, я согласен, что и церковь иногда делает глупости на бытовом уровне, но это не снимает проблемы. Когда мне говорят о трогательной наивности Pussy Riot, я хотел бы посмотреть на них у Стены Плача. Я бы посмотрел, что от них осталось. Или бы они пошли в какой-нибудь, знаете, аль-Харам.

Горбачев: Понятно. «Пошли бы они в мечеть». Это значит, что мы должны быть такими же, как ребята, которые в мечети?

Михалков: Это значит, что мы должны так или иначе защитить то, что у нас и так было попрано. Согласитесь, есть некая избирательность. Когда вы оскорбляете чувства верующего исламиста, вы понимаете, что потом на улицу выйти не сможете. Вы говорите — мы не хотим быть как исламисты. Так я вам на это и говорю: если не хотим, давайте мы сами для себя решим, что не надо меня оскорблять и рубить мои иконы, чтобы мне потом не хотелось этим топором разрубить вам голову.

Ванина: Ну допустим, но зачем это на законодательном уровне проводить? Разве такие вещи не через образование и культуру стоит развивать?

Михалков: А это потому, что, как Черчилль говорит, мы хотим перепрыгнуть пропасть в два приема. Но вы сейчас говорите о методах. А я говорю о сути. Конечно же, образование — это великая, необходимая вещь. Как говорил мой отец, сегодня дети, завтра — народ. А мама говорила: воспитывать надо, пока поперек кровати лежит. Когда вдоль — уже поздно.

Ванина: Вы два года назад были все время на виду. Сначала фильм, потом выборы, дебаты, что только не. А потом как будто пропали. И теперь снимаете совсем другую историю — вроде как очень частную, маленькую, по «Солнечному удару» Бунина.

Михалков: Нет, это не маленькая история и не частная. Это соединение прозрачного «Солнечного удара» с полными страшной горечи «Окаянными днями». Это очень глобальная история. Которая пытается поставить вопрос, почему произошел 1917-й, 1921-й. Это воспоминания человека, который сидит в Одессе в пункте эвакуации, ждет, когда их отправят оттуда, и в контексте этого лагеря вспоминает тот самый один солнечный день. И в этом солнечном, ничего не значащем дне мы должны найти зачатки того, что привело нас к революционной катастрофе. Эта тема мне очень интересна: где те ростки, которые привели нас к 17 году? Вы понимаете… Я видел, как много художников, осыпаемых лаврами, засыпали под их лепестками. Меня ситуация, которая вокруг меня сейчас существует, заставляет работать, убеждая в своей правоте, — или же прислушиваться к критике, если она справедлива, пытаться ее учесть.

Ванина: А вы не задумывались над тем, что у опытных режиссеров, взрослых, бывает такая распространенная проблема: после определенного момента они как будто теряют чутье. И все.

Михалков: Конечно. И я не исключаю такого абсолютно. Но когда это происходит, режиссер этого не видит. Именно поэтому это так опасно. Знаете, есть казачья пословица: «Слепень, который сидит на жопе скачущей лошади, тоже думает, что он кавалерист». Да, этот вопрос меня волнует. Но есть один критерий, очень важный, я уже говорил. Как работает группа. Когда мир на экране вместе с тобой вдохновленно и жертвенно творят твои товарищи, когда актеры отрываются от земли и парят в воздухе, импровизируя в кадре, когда группа, сняв красивый дубль, аплодирует друг другу, потому что каждый считает себя творцом, как и ты… Это невозможно симулировать. В этот момент абсолютно безразлично, кто и что будет говорить про твою картину, Вообще, режиссер — это вечный выход из положения. И когда выходишь из положения на зубах, на крови, не потому, что будут ругать, а потому, что хочется снимать, это интересно! Когда ты четырьмя камерами после кучи репетиций снимаешь сразу восемь минут, а в середине подзываешь актера, который вышел из кадра, и говоришь ему: зайди обратно и скажи такую фразу. И он заходит, говорит — и этого никто не ждет! А четыре камеры снимают. Вот это сказка, вот это песня. Я вам скажу больше: мне процесс сейчас интереснее результата. Я бы, честно говоря, вообще отправлял бы весь материал кому-нибудь, чтобы они сами монтировали и выпускали. А я бы снимал и снимал…