Состояние кино Сарик Андреасян и «добрые» семейные комедии

— Вы сами что смотрите?

— Все, кроме триллеров, мистики, хоррора. Это несуществующие для меня жанры.

— То есть «Старикам тут не место» и «Нефть» прошли мимо вас?

— «Нефть» — великий фильм, но я просто люблю Дэниела Дей-Льюиса. «Старикам тут не место» — не мое. Я мозгом понимаю, что это талантливо, но сам бы я не хотел таким кино заниматься. 90 процентов зрителей, которые этот фильм смотрят, не понимают ничего. Непонятно, зачем Коэны это все делают. Как и Тарантино. Люди балуются. Это кино не зрительское. Оно для критиков, киноманов. Я от «Мстителей» или «Железного человека» получаю большее удовольствие, чем от «Стариков».

— Вы на своем мастер-классе объясняли разницу между российским и западным кино: американское — это как парк развлечений Universal, а наше — это как дряхлые карусели во дворе. Вы считаете, что кино — это обязательно аттракцион?

— Сто процентов. Никто не водит ребенка в цирк, чтобы он грустил, никто не ходит в кафе, чтобы испортить себе настроение. Люди идут в кинотеатр, чтобы получить удовольствие, а оно лежит в плоскости юмора, экшена, аттракциона. Если человек пришел на детский фильм, пусть не рассчитывает увидеть там «Елену» Звягинцева.

— А «Елену» вы видели? Что скажете?

— К Звягинцеву я отношусь хорошо. То, что он делает, — красиво, профессионально, вопросов нет. Но Звягинцев не смог бы снять «Беременного». И не потому что он слишком талантлив. Он просто этого не умеет: нужно попасть в зрителя, который вырос на MTV. Этот зритель кушает, торопится, обнимает свою подругу. А у Звягинцева зритель совсем другой: он пришел осознанно и готов к тому, что камера сейчас две минуты будет ползти, а актеры — молчать. Звягинцев точно знает своего зрителя: в какой кафешке он ест, в какой театр он ходит, что он смотрит «Закрытый показ» Гордона. А мой сегмент — общее место, люди от 14 до 25 лет, других подробностей я про них не знаю.

— Вас обижает, что вашего «Карлосона» здорово критикуют?

— Взрослые, которые приходят на моего «Карлосона», ожидают увидеть того, советского. Не получив желаемого, они начинают возмущаться: куда катится наше кино! А оно никуда не катится. Оно соответствует актуальным параметрам. «Гарри Поттер» — вот нынешнее детское кино. После него я уже не могу предложить детям старые «Приключения Буратино». Мои племянники не досматривают советского «Карлсона». Для них это некрасиво, пастельно, скучно.

— Недавно вышло «Королевство полной луны» Уэса Андерсона, отчасти тоже детский фильм. Он вам как?

— Для меня этот фильм — высшая степень дебилизма. Я встал и ушел на двадцатой минуте. Это абсолютный артхаус, заточенный под детское кино. Если бы тому же Звягинцеву дали снимать «Карлосона», он бы сделал как раз такое «Королевство полной луны». Сколько у нас он собрал? Пять тысяч долларов, десять? Но американское кино обладает международным прокатом, так что Андерсон — не сумасшедший. Он точно знает, что в каждом большом городе есть пять тысяч человек, которым его фильм понравится. Эти пять тысяч он умножил на десять долларов и понял, что соберет 30 миллионов. Соответственно, он всегда сможет снимать свое говно.

— И «Поезд на Дарджилинг» вам не нравится? Это же комедия про семью, как вы любите.

— Это не моя комедия. Я вообще не люблю такую фактуру: кино, снятое в Индии. Я далек от этого. Хотя сам — восточный человек теоретически. Для меня самые лучшие комедии — ранние фильмы Адама Сэндлера. «Большой папа», «Счастливчик Гилмор». А в этом «Королевстве луны» пятидесятилетний человек в костюме гномика пытается меня смешить, а Эдвард Нортон ходит в шортах. Это что? Вот в «Диктаторе» у Нортона есть маленькое камео, когда он выходит из туалета — и мы понимаем, что ему кто-то яйца чесал. В зале на этом моменте аплодировали. Вот это работает! По мне, фильм не очень, но он заработал денег — что самое главное.

— Но Саша Бэрон Коэн как комедиограф вам кажется маргинальным?

— Да, юмор Коэна и Апатоу — вообще не мое. Когда кто-то срет на женщину, почему я должен над этим смеяться? Это за гранью добра и зла.

— При этом вы работаете с Георгием Малковым, одним из продюсеров фильма «Гитлер капут!». Это не крайность?

— Да, я считаю, что это очень плохой фильм, и Георгий знает, что я так думаю. Зато «Гитлер капут!» вызвал резонанс. За что его ругают? Потому что это русское кино. В детстве никто не напрягался, когда смотрел «Голый пистолет», а это, по сути, то же самое — пародийный трэш. Я знаю очень много людей, которым нравится «Гитлер капут!». И я не могу предъявлять зрителю претензии за то, что он нормально отдохнул. Это как сказать: «Зачем ты поехал на пляж загорать?» Всегда люди смеялись над такими комедиями. Давайте вспомним «Тупой и еще тупее», где человек ссал в банку и давал милиционеру попить, — в 1994 году все валялись от хохота.

— Давайте поговорим о вашем творческом методе. У вас есть какой-то рецепт убийственной шутки?

— Я просто вижу, рабочая шутка или нет. Бывают хорошие шутки, но зритель не может их считать. А иногда я вижу, что шутка примитивная, но зритель точно будет смеяться; например, торт «Гей Михайлович» я намеренно ставлю в трейлер. Если я поставлю что-то поинтеллигентнее, то смеяться буду только я и еще пять человек.

— У вас были какие-то ориентиры? Вуди Аллен, может быть?

— Нет, потому что он прост. Его фильмы — как две копейки. Они немножко медленные, настроенческие, но ничего сложного он не делает.

— Есть классические приемы в ромкомах — например, влюбленный герой бежит под дождем. Но одно дело, когда бежит Бриджит Джонс, и другое — Егор Бероев в фильме «Мамы», когда он после двух минут знакомства отчаянно летит целоваться с Равшаной Курковой.

— Мне кажется, что если делать все по правде, то кино потеряет легкость, станет фундаментальным, его будет трудно смотреть. Если я начну долго рассказывать историю, то потеряю зрителя. В «Приключениях Шурика», между прочим, Шурик тоже быстро целует Лиду, когда они приходят в квартиру делать уроки. Я объясняю новеллу так: Егор бежит к Равшане ради своего ребенка, он понимает, как много для него значит полноценная семья. Новелла занимает десять минут. Конечно, ее можно растянуть на полный метр, но у меня нет времени, поэтому мой герой тут же принимает решение и целует ее. Когда смотришь на это впервые, ты отдаешься эмоциям, ничего не анализируешь. Когда в третий раз видишь, то уже думаешь — твою мать! Но я отчетливо понимаю, что мои фильмы не пересматривают. Кто-то пришел домой вечером, загрустил и включил «Беременного» — такого не бывает. Ну и что?

— А это ничего, что у вас вся Москва нарисована на компьютере? Выглядит она новее, чем Дубай.

— Это делается осознанно. К сожалению, Москва не киногенична. В основном это провода и мусор. Это не Нью-Йорк. Москвич знает, что я его обманываю. А человек из Челябинска начинает размышлять, не поехать ли ему в отпуск именно в Москву, а не в Дубай. Это к вопросу о том, какой мы портрет страны рисуем. Мне приятнее ее показывать чистенькой, закатной, красивой.

— У вас частная компания, ни от кого не зависите, сами зарабатываете — и снимаете при этом почти имиджевое кино. Зачем?

— Мы его называем добрым, но суть в том, что оно рассказывает о простых истинах. О том, что любовь — это хорошо. Я не выворачиваю любовь наизнанку, я рассказываю примитивные вещи — нужно жить семьей. Есть вещи, которые не должны меняться. Я это никак не педалирую, но мысль в моих фильмах есть. Простая, для шестнадцатилетнего. Адам Сэндлер в «50 первых поцелуях» говорит про то, что если ты встретил своего любимого человека, не упусти этот шанс. «Служебный роман. Наше время» — про это же.

— Семейное кино с хеппи-эндом — это то, чего сейчас хочет зритель?

— Семейное, женское и детское — вот главные тренды. Гангстерское кино умерло. Мужские фильмы перестали собирать деньги, потому что инициатором похода в кино стала женщина, а она выбирает «Дьявол носит Prada». «Авиатор» проваливается, «Банды Нью-Йорка» тоже. В России все криминальные фильмы идут на НТВ как сериалы. Вторая «Бригада» денег не соберет. Все говорят — «Бумер». Шестьсот тысяч долларов — вот и весь «Бумер».

— Ваши герои, в отличие от «Бумера», говорят на несуществующем языке. Вот, например, в «Беременном» Дюжев сердится на своего друга так: «Ах ты паршивый адвокатишка!» Так говорили в переводных американских комедиях девяностых — но не в жизни. Вам не кажется, что герои той же Германики гораздо более правдивы?

— Я искренне ненавижу Германику и все, что она делает. Это самое страшное — когда свою страну пытаются выставить говном. Если бы у меня была возможность, я бы выслал таких на какой-нибудь остров. Я тоже учился в школе, но у меня такого не было. Знаете, почему в Каннах и Венеции всякой нашей шняге дают призы? Все эти фильмы сняты в грязных подъездах, чтобы выставить Россию в дурном свете. Никогда «Стиляги» ничего не получат, потому что там Россия выглядит хорошо. Им выгодно, чтобы все думали, что Россия — это балалайки, медведи, маргиналы, Германики, «Овсянки», «Грузы 200». Все это за гранью добра и зла. Американцы свое кино экспортируют, а нам дают фестивальные призы, чтобы мы всегда были в низшей лиге. Если мы вдруг начнем делать «Мстителей», то отберем у них 200 миллионов в год. Лучше дать приз каким-нибудь «Овсянкам», чтобы мы продолжали думать, что кино должно быть таким.

— Почему Эрнст дает Германике денег?

— Видимо, воплощает свои мечты арт­хаусные. Но, опять же, рейтингов нет. Ее доля — это смешно, у «Прожекторперисхилтон» в пять раз больше. Это говорит о том, что люди включают то, где картинка красивая, где человека хотя бы нормально загримировали. Прекрасная фраза — «миллионы не ошибаются». Это как говорить, что все против Путина. Кто против Путина? Все мои друзья в регионах голосовали за Путина. Нас 140 миллионов, в Москве — 15, из них 5 миллионов таджиков, два миллиона армян без паспортов, а миллион из фейсбука чем-то не доволен. Проблема Садового кольца — в том, что оно пытается казаться больше и умнее, чем есть на самом деле.

— Помню, на премьере «Карлосона» Михаил Галустян жаловался, что из-за «Марша миллионов» автобусы с детьми-инвалидами якобы не могли припарковаться на Новом Арбате.

— Я думаю, что эти пятьдесят тысяч человек, вместо того чтобы ходить по центру, лучше бы скинулись по сто рублей и поехали по интернатам, а не стояли с надписями «Путин, ты — плохой». С этого начинается гражданское общество, а не с поливания друг друга грязью. У нас все друг друга ненавидят. Один сценарист из Америки мне рассказал, что мексиканцы — Бенисио дель Торо, Гильермо дель Торо, Альфонсо Куарон — даже в кафешки вместе ходят. И если у них есть работа — они друг друга зовут. А у нас все друг друга подсиживают. Наша главная проблема — соседа не любят, потому что у него есть стиральная машина, а у тебя нет. Зло стало мелким.

— Вы критикуете Садовое кольцо, но у вас все фильмы происходят в его пределах. А как же недотепа, маленький человек? Он в вашей вселенной присутствует?

— Только как комедийный персонаж. Недотепа может существовать в кино, если это Галустян или таджик из «Нашей Раши». А если этот недотепа — сирота и у него нога сломалась, то уже нет. Но забывать про таких людей, конечно, нельзя.

— То есть зритель голосует за фильмы, в которых зажиточные москвичи делают некий моральный выбор?

— Если бы я принес нашим прокатчикам комедию «Неприкасаемые», где главные герои — инвалид и чернокожий, меня бы сразу спросили: «Ты что, для бабушек снимаешь?» Я прохожу через некие фильтры, нюансов очень много. Возможно, через пять лет я наберу такой вес, что выйду и скажу, что снял такой-то фильм, — и его сразу возьмут в прокат. Сегодня я не могу себе этого позволить. Пока будет хеппи-энд.

— Так пусть будет хеппи-энд — но зачем для этого всегда нужны гигантские квартиры, ремонт, новая мебель?

— Потому что хочется красоты. Если снимать в квартире, где живет, условно, моя бабушка, я не смогу сделать фильм про праздник. И такое кино вряд ли выйдет в прокат к Новому году или к 8 Марта. А это принципиальный момент, потому что есть такая тенденция — зрители в праздники ходят именно на русские фильмы.

— 8 Марта приятно поностальгировать и вернуться в Советский Союз?

— Сто процентов. Я, кстати, очень жалею, что пропала цензура, идеология, система проката. У нас ведь была безумная система кинопроката — сборы больше, чем в Америке. Я был бы готов к цензуре. Мне бы сказали: «Вырежи шутку про Гея Михайловича». Да не вопрос!

— Вы согласны на цензуру в обмен на гарантию проката?

— На идеальную систему проката, на лояльность. Если бы мне сказали, что у нас будет цензура, но Восьмого марта выхожу я и Ренат Давлетьяров, и никакого «Джона Картера», который заработает сорок миллионов долларов, я бы сказал — хорошо.

— То есть как в Китае?

— Да, потому что я не могу конкурировать c «Джоном Картером»: одна минута этого фильма стоит два миллиона долларов. Дайте мне возможность конкурировать со своим, в этой конкуренции мы станем лучше. Когда Фонд кино решает что-то перераспределить, почему я или другой молодой кинематографист не участвуют в обсуждении? Позовите меня, я гораздо больше вас в курсе текущей ситуации.

— И что бы вы им посоветовали?

— От меня бы услышали много полезного. Не нужно на меня смотреть с пренебрежением, я не собираюсь никому ничего доказывать. Это Хуциеву нужно, чтобы его, условно, фильм про Пушкина взяли в прокат. Я могу дать ему советы по маркетингу или сказать, кого взять на роль Пушкина.

— Кого, кстати?

— Хью Джекмана, к примеру. Возьмите западную звезду и рассказывайте свою великую историю так, чтобы она была интересной. Возьмите Камбербатча. Всегда можно придумать, как достучаться до зрителя. Даже Германика это смогла сделать. Не нужно хаять молодежь за то, что она тупая. Это самое легкое.

— Вас, наверное, смешит возня вокруг Союза кинематографистов — когда старики говорят про какие-то идеалы культуры?

— Меня — да. Все давно разрушено. Двадцать лет уже у нас ноль идеалов. И откуда им появиться, если ты выглядываешь из окна, а там — только «Кока-Кола» и «Старбакс»? В Италии в «Макдоналдсе» никого нет, итальянец не ходит туда, он любит свое. А здесь люди продались. И ментально, и в прямом смысле. Никто свое не любит. Кинематографисты говорят про идеологию и культуру, чтобы вовремя получить государственные деньги. Если бы Никита Сергеевич нашел инвестора либо свои собственные деньги вложил и снял бы национальное кино, я бы сказал — браво! А когда говорят: «Давай организуем Союз кинематографистов и еще Фонд кино, там возьмем, тут попилим» — я перестаю в это верить.

— А с молодым поколением как обстоят дела? Вас вроде бы возмущает образ вгиковского первокурсника.

— Студент с шарфиком, да. Это человек, который не умеет ничего, но ведет себя так, как будто знает все. Классика: идешь по «Мосфильму», встречаешь знакомых. «Ну как?» — «Сейчас снимаем кино. Наверное, в Венецию отправим». Еще через пятнадцать метров: «Ну а ты как?» «Сейчас кино, потом Канны, Берлин». Все они где-то в облаках витают, а в итоге что? «Я — творец, моя камера дрожит, картинка дышит». Это самообман.

— В итоге у вас почти нет конкурентов.

— Я был бы счастлив, если бы кто-то еще делал кино в этом сегменте. Я бы знал, что с кем-то соревнуюсь и мне нужно работать лучше. Но пока все устроено так: есть Фрэнк Синатра и есть Дима Билан. Не в том смысле, что один — плохой, а другой — нет. Билан собирает стадионы, и нельзя сказать его аудитории: «Ах вы, глупые пятнадцатилетние девочки!» Тем подросткам, которые сейчас приходят на «Беременного», через 15 лет будет очень стыдно говорить, что они на этот фильм ходили. Как мне сейчас стыдно говорить, что я смотрел вместе с мамой в 1996 году сериал «Тропиканка».