Александр Велединский: «Когда фига в кармане, то более художественно получается»
Режиссер фильма «Географ глобус пропил» — о советском воздухе, русской истории и пьянстве как способе выжить.
- «Географ глобус пропил», кажется, понравился сразу всем. Не помню, когда такое случалось в последний раз.
- Вообще удивительно, да. Мы понимали, что фильм хороший, но для меня реакция на него была особенно важна. Внутреннее чутье подсказывает, что ты прав, но полной уверенности нет. Когда я представлял «Географа» в Сочи, то сказал: «Иногда большие ожидания приводят к большим разочарованиям» — и свалил в гостиницу. Лежал там, переписывался эсэмэсками с Костей Хабенским, который в зале сидел. Волновался ужасно — например, мы звук тогда только-только сделали. Костя пишет: «Да, звук не очень, но слушают!» Я спрашиваю: «А смотрят?» Он: «И смотрят! Да вообще все …» Потом начали писать другие: «Велик, ты снял какой-то удивительный фильм». Тогда я одеваюсь, выхожу из гостиницы, а фильм только кончился. Костя выбегает первым: «Все отлично». За ним начали выходить другие — и тут я наконец ощутил, что получилось.
- Вы как это сами себе объясняете? Что так зацепило всех и сразу?
- «Географа» сравнивают с советской классикой, с «Полетами во сне и наяву» Романа Балаяна, которые я обожаю. Но я сам провел бы аналогию с «Простыми вещами» Алексея Попогребского. Там врач, у нас учитель. Две самые необходимые и самые униженные профессии — в России так было после 1917 года всегда, как бы ни менялся строй. Но «Простые вещи» получили главный приз на «Кинотавре», пресса была отличная, а зрителей мало: прокат не сумели сделать. Очень жалко. Надеюсь, у нас будет иначе. Но уже сейчас можно сказать, что мы попали в ожидания.
- В ожидания чего? Героя? Жанра? Сюжета? Языка?
- Наш фильм — поклон хорошему советскому кино. Как пишут постоянно в интернете, «зачем нам смотреть новое российское кино, когда есть прекрасное старое». «Мимино», «Осенний марафон», «Служебный роман», «Белое солнце пустыни» — народные и в то же время имеющие отношение к искусству. Я на них воспитан. Конечно, я поначалу побаивался, что на их фоне мы будем смотреться невыгодно. Я еще и не снимал пять лет… Но когда начинаешь работать, страх проходит. Работа не дает времени бояться.
- Для возникновения великого советского кино было необходимо совпадение нескольких факторов, которые ушли безвозвратно. В том числе фактор несвободы высказывания, который нередко приводил к особенной изобретательности в художественных средствах.
- Конечно, когда фига в кармане и эзопов язык, то более художественно получается. (Смеется.) Но дело не в советском кино, а в русской литературной традиции XIX века. Лучшее кино всегда изворачивалось, чтобы быть прозрачным для зрителей, но не подкладываться под публику, не угождать ей. То есть продвигать идеи, заложенные Гоголем, Чеховым, Достоевским и Толстым.
- Советское время ведь еще и было временем всеобщего обязательного образования — названных вами авторов, хочешь не хочешь, читали и знали абсолютно все.
- Конечно. Правда, как сказано у Довлатова, Пушкин не читал Достоевского — и ничего! Нет, я считаю, что надо читать и Пушкина, и Достоевского. Сейчас связь с российской — а заодно и с мировой — культурой теряется. Ведь это всегда было единым целым. Говорим мы о французской «новой волне» и забываем, что в СССР в 1960-х была собственная «волна». Воздух был один для всех. Для нас, для французов, для американцев.
- Сейчас железного занавеса нет, а воздух будто бы перестал быть одним для всех.
- Просто для нас период возрождения в кино еще не наступил.
- Если верить Герману и его «Трудно быть богом», о возрождении даже думать не приходится. Мы живем в разгар Средневековья.
- А роман Стругацких «Трудно быть богом» был написан о том же — и именно в 1960-х! Средневековье или не Средневековье, но сегодня мы пытаемся унаследовать не лучшие, а худшие стороны Советского Союза. Двигаемся в сторону не СССР, а Совка. Это так обидно… Тот же Герман сказал гениально: «Во всем мире капитализм строят капиталисты, а у нас его строят коммунисты». Опять же, в плохом смысле слова. Вот тесть у меня был коммунистом в хорошем смысле: ни на кого не стучал, всю жизнь пахал, работал, строил корабли. Был счастлив. Но я о других коммунистах говорю — тех, которые давили, стерегли, не пускали. Я на себе, впрочем, этого давления почти не ощущал. Я жил в Горьком — закрытом городе, у нас был в ссылке Сахаров, я бегал в пивнушку рядом с его домом. Мы ее так и называли, сахаровской. Я читал тогда самиздат, даже сам его печатал — и никто меня ни разу не прихватил. Повезло. Приход нового времени я встретил с радостью. Казалось, наступила настоящая свобода — и будет всем счастье.
- А счастья нет.
- Нет. Свобода превратилась в беспредел, стал править золотой телец. И прозорливость тех, кто этих самых тельцов успел накопить, была выше, чем прозорливость интеллигентного слоя. Разочарование было неизбежным.
- Выходит, хоть «Географ глобус пропил» и поставлен по роману Алексея Иванова, фильм в конечном счете — автобиографический?
- Леша Иванов сказал в интервью, что если бы роман был на самом деле автобиографическим, то он бы сейчас сидел на зоне. Он даже не учителем был в школе, а вел там краеведческий кружок, водил детей в поход. Фильм и для меня автобиографический, но только частично.
- Вот мы вспомнили русскую классику — но ведь в ней есть только два сквозных, по-настоящему живучих героя. Первый — маленький человек: Вырин, Башмачкин, Девушкин. Второй — лишний человек: Онегин, Печорин, Рудин. И те и другие — по сути неудачники, лузеры. А крайнее выражение этого лузерства — Обломов, возродившийся теперь в вашем герое, учителе географии Викторе Служкине.
- Меня директриса в детском саду называла Илюшенькой Обломовым. Я ленивый был страшно! Таким и остался, хотя вроде бы пашу как лошадь. Да, мы с Костей об этом говорили. Служкин — Обломов, его жена — Ольга, его друг Будкин — Штольц. Вспомним фильм Никиты Михалкова об Обломове. Мне очень близка его концепция: человек, не сделавший зла, уже сделал добро. Может, это спорно, не все западные люди это поймут, но в России это так. Человек, который ничего не делает, по меньшей мере не делает гадостей. Хотя Служкин в отличие от Обломова идет в поход! Тот бы не пошел.
- В поход пошел, но он там чуть детей не угробил.
- А Служкина Бог любит. Он помогает таким людям. Поэтому и дети спаслись. Я в романе это увидел: для меня он о том, что Бог есть.
- Герой «Географа» влюбляется в свою ученицу — и все-таки не переходит черты. Случись эта история во Франции или Штатах, может, и перешел бы, нет?
- Если бы я это сделал, убил бы фильм. И Иванов бы убил роман, если бы там это было. Для меня это еще и история об искушении. Наш герой его преодолел. У всех нас есть искушения: в определенном возрасте любой мужчина начинает смотреть на молодых, да и женщина тоже. Это природа, никуда не денешься. Но некоторые способны это преодолеть. «Красота по-американски» тоже о преодолении искушения. Помните сцену с вениками в «Географе»? Художники построили печку настоящую, и там, в сцене, где герой раздевает героиню, мы стали в тупик. Герой не может просто отступить от нее — он должен устроить какое-то самобичевание. Руку в огонь сунуть, например. Костя говорит: «Хочешь, суну?» Я ему не позволил. Тут он увидел веники, которые там художники повесили, — и решение пришло спонтанно, за пять минут. Он действительно себя хлестал этими сухими вениками, там кровь в кадре — настоящая.
- В результате мы имеем фильм о герое, который не герой, о свободе, которой хочется, но ее нет, и о любви, которая не получилась.
- Служкин на самом деле любит людей и хочет, чтобы любили его. Любовь с большой буквы Л. Преодолеть искушение — большая, может быть, Любовь, чем трахнуть эту девочку.
- Вообще, оксюморон какой-то получается: подвиг Служкина — в бездействии.
- А Россия вообще — сплошной оксюморон.
- Герой европейской или американской литературы, как правило, карьерист, там много историй успеха. А в нашем кино их раз-два и обчелся. «Географ» и вовсе выглядит фильмом-протестом против идеологии успеха.
- На Западе все фильмы — о выживании. Даже мой любимый фильм «Пророк». То, что делает герой в «Географе», — тоже выживание! Но выживание души. Только так можно выжить в стране, где воздуха хватает только для жизни тела, не более…
- А почему для выживания необходимо много пить?
- Я и сам крепко выпивал, было время. Потом десять лет не пил. Опять пил, опять перестал. Вообще, и в американских фильмах постоянно бухают. Но говорят все только о пьяницах в русских фильмах. Не знаю я, почему пьют. Наверное, от понимания ситуации… Пьянство — способ внутренней эмиграции.
- Эдуард Лимонов, герой вашего фильма «Русское», как и сильно им нелюбимый Алексей Навальный, опровергает представление о российском герое как человеке бездеятельном. Может, поэтому они и не у власти? Когда вообще эти новые герои придут к власти в России?
- В Екатеринбурге уже такое произошло с Ройзманом — человеком, которому я сочувствовал, которому желал победы. И он победил. А мы подорвались на Ельцине, в которого верили, — как наши отцы и деды подорвались на Сталине. Позволили власти расстрелять парламент, развязали ей руки… Мы дали власти продолжать вершить кровавые дела. Преемственность соответствующая. Вроде все стало лучше: люди ездят за границу, покупают дорогие машины. А вокруг духота. Воздух спертый.
- Так изменится что-то?
- Я ни разу не демократ, но чту главный демократический принцип: не только избираемость, но и сменяемость власти. Если человек будет уверен, что через восемь лет его смогут посадить, то не будет вершить беспредел. Ведь у власти живые люди, они не святые. А настоящие перемены начнутся, если к власти в России придут образованные люди. Не с высшим образованием, а именно образованные, которые Россией никогда не руководили. Ближе всех к образованным был Ленин, но и им двигала жажда мести.
- Последним образованным у власти был, вероятно, Александр II.
- Вот! Его-то и взорвали. Мы всегда надеемся на доброго царя, но он не должен сидеть вечно. Должен прийти — а потом свалить.
- «Добрый царь» — тоже оксюморон. По меньшей мере в России, где власть портит любого. Но народ властью заворожен до сих пор. А воля, как у Фирса в «Вишневом саде», всегда была несчастьем, им и осталась.
- Не была несчастьем! Наоборот, наступила свобода — а с ней эйфория. Из-за нее все и прозевали. Но свобода все равно — это офигенно, это классно. Даже в эти четыре года с 2008-го до 2012-го повеяло каким-то ветерком свободы, казалось, что сейчас что-то поменяется. А потом — амфоры, опять нас держат за идиотов… Свобода необходима. Но российская свобода — тоже оксюморон. Плохо звучит, обидно, но это так. Вот посмотрите на китайцев: они мудрые, к свободе переходят мягко-мягко, постепенно. Как Моисей: сорок лет, чтобы люди успели привыкнуть.
- У Моисея за сорок лет все, кто жил в рабстве, успел умереть. И новую страну строили уже свободные люди.
- Вот ничего и не изменится, пока мы не умрем и не начнут реально рулить уже наши дети. Как говорил Некрасов, «жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе».