Венеция-2014 «Нимфоманка»: послесловие

Сколько можно? Ждать этот фильм, смотреть его, думать о нем, писать… Вопрос, достойный зануды Селигмана, сыгранного Стелланом Скарсгордом еврея-антисиониста из триеровской «Нимфоманки», который постоянно перебивает свою гостью — подобранную в соседнем дворе женщину трудной судьбы по имени Джо — на самом интересном месте. Можно столько, сколько нужно, и чем дольше, тем лучше. В этом кино, как в любой уважающей себя сексуальной практике, продление процесса и оттягивание финального удовлетворения — особое искусство. Если фильм длится пять с половиной часов, почему бы его премьере не растянуться на год? Именно столько минуло с тех пор, когда мир авторского кино, разогретый намеками, тизерами и дразнящими обещаниями от провокатора Ларса фон Триера, ожидал первого показа «Нимфоманки» в Венеции, но не дождался. Премьера сокращенной версии состоялась вне фестивалей в Копенгагене под Рождество. Очевидно, в декабре 2014 года в кинотеатрах, наконец, покажут полную авторскую версию картины, удлинившуюся в общей сложности на полтора часа, — с порносценами и без купюр. На этом закончится год «Нимфоманки».

Триера можно понять — он впервые в жизни снимал фильм вне каких бы то ни было конъюнктур: с кем хотел и как хотел, презрев условности и законы рынка, не жалея времени и сил, как чужих, так и собственных. Поэтому порно (его давняя мечта, со времен «Идиотов»), поэтому такая несуразная длительность. Но можно объяснить и действия продюсеров, которые хотели как-то вернуть потраченные деньги. Отсюда стратегия многократного выпуска: разорванный на две части и сокращенный в полтора раза фильм, чтобы его смогли переварить кинотеатры, заинтригованный, но не удовлетворенный до конца зритель и последовавшие за прокатом премьеры двух частей картины в ее нецензурированной версии на крупнейших фестивалях — сперва в Берлине, потом в Венеции, демонстративно минуя Канны, когда-то объявившие Триера персоной нон грата. В общем, ясно, зачем с «Нимфоманкой» так обошлись ее создатели. Осталось разобраться в том, что с этого получила публика.

Прежде всего, потрясающий фильм, выполняющий заветную мечту любого синефила — чтобы он продолжался вечно, не заканчиваясь. Если «короткая» четырехчасовая версия оставляла впечатление невероятно длинной, но при этом демонстративно схематичной картины, то полный вариант — зрелище не затянутое, а затягивающее. Его издевательски неторопливый ритм, скрупулезное копание в подробностях, поэтические репризы и неожиданные скачки в хронологии заставляют человека в зале полностью идентифицироваться с Селигманом, слушающим Джо с полуночи до самого рассвета (выходит, действие разворачивается в реальном времени, хотя и занимает целую жизнь). Ты входишь в транс и растворяешься в фильме. Это ощущение гораздо важнее, чем перечисление фактических изменений. Ну да, здесь стало гораздо больше диалогов. Эротические эпизоды обрели порнографическую физиологичность и стали длиннее. Появилось с десяток новых дигрессий, в которых фигурируют, в частности, Томас Манн и Гитлер, а еще обсуждается право женщины на аборт. Есть и новая сцена, жестокая и натуралистичная, вплоть до полной невыносимости, — нетрудно понять тех, кто решил вырезать ее из прокатного варианта фильма. Но главное все-таки не это, а превращение «Нимфоманки» в восхитительно единое целое.

Информационная перенасыщенность, обеспеченная критическими ремарками, сносками и комментариями Селигмана к эпическому рассказу Джо, превращает картину в своеобразную энциклопедию. Это возвращает нас к просвещенческому роману XVIII века — жанру, уже успешно использованному полтора года назад Абдельлатифом Кешишем в другой сексуальной одиссее одной женщины, «Жизни Адель». Если там имелась в виду сентиментальная «Жизнь Марианны» Мариво, то здесь перед нами нечто среднее между «Тристрамом Шенди» Стерна и «Жаком-фаталистом и его хозяином» Дидро, в которых рассказчик никак не дает сам себе рассказать линейную историю до конца, без конца углубляя и усложняя собственный рассказ побочными линиями и избыточными деталями. Разумеется, с изрядной примесью «Жюстины» и «Жюльетты» маркиза де Сада, экстремальность которых была оборотной стороной рационального Просвещения.

Одним из наследников этой антинарративной традиции в ХХ столетии стал Марсель Пруст, чей труд всей жизни «В поисках утраченного времени» вдохновил Триера, по его признанию, на «Нимфоманку». В полной версии к Прусту отсылает не только имя сына главной героини — Марсель, но и важная ремарка Селигмана, уподобляющего вкус печенья «Мадлен» вкусу шоколада, смешанного со спермой, который навсегда определил сексуальное поведение и судьбу Джо. Есть в длинной версии и сны наяву маленького Марселя, коротающего ночи в одиночестве, и это явно что-то очень личное для режиссера. Возможно, вся «Нимфоманка» — не только рациональная конструкция, но и его детская греза, смешанный с воспоминаниями сон. В любом случае, как и прустовский труд (или как роман Руссо, верной ученицей которого можно считать стремящуюся к естественности и единению с природой Джо), — в изрядной степени это исповедь автора.

Недаром в «Нимфоманке» есть прямые цитаты и реминисценции из подавляющего большинства предыдущих фильмов Триера, а сюжет, например, со смертью отца Джо явственно отсылает к смерти матери режиссера, о которой он многократно рассказывал в интервью. Сам Триер — не только книжник и иронист Селигман, не только буйная и неполиткорректная Джо, но и все остальные персонажи фильма — от анекдотически приверженного науке и природе отца главной героини до сыгранного Джейми Беллом профессионального садиста, вяжущего сложные узлы на самодельных плетках и подкладывающего под живот добровольной жертвы для удобства толстые телефонные справочники. Другими словами, «Нимфоманка» — бесконечно личный фильм, лирический сеанс самоанализа, пронизанный чисто триеровским эксгибиционизмом. И в этом качестве она невероятно ценна и интересна.

Хотя, конечно, не всем, а только тем, для кого имя «Ларс фон Триер» — не пустой звук. Однако даже неофит вынесет из «Нимфоманки» кое-что важное для себя. Все-таки при всей интимности этот фильм универсален — как любое произведение гения.  

«Нимфоманка» — завершение брошенной на полпути диссертации, которую писала на чердаке своего летнего домика безымянная героиня «Антихриста», сыгранная той же Шарлоттой Генсбур. Это впечатляюще полный труд о природе человека и суд над ней (о чем Селигман заявляет напрямую: «Я лучший судья, чтобы решить, порочны ли вы»). Поэтому в фильме так много деревьев, рыб, птиц, земноводных и млекопитающих, поведение которых гораздо лучше объясняет суть человека, чем все достижения построенной им цивилизации. Триер, так удачно манипулировавший своими зрителями на протяжении тридцати лет, демонстративно обнажает свою технику и отказывается от нее. Его главный враг — и в этом он солидарен с Джо — сентиментальность. Если основа любого гуманизма, как говорится в фильме, это эмпатия, то «Нимфоманка» в целом — крестовый поход Триера против гуманизма, состоящего, по Триеру, наполовину из прагматичного лицемерия, а наполовину из добровольного самообмана.

Стоит ли удивляться тому, что «Нимфоманка» — нескончаемый фрагментарный каталог всех возможностей кинематографа, от выразительности немого кино до изощренности компьютерной графики (без нее не были бы осуществлены пресловутые порносцены), — настолько вызывающе антикинематографична? Иллюзия непрерывности и идентификации со страдающей героиней прерывается на каждом шагу, убивая эмпатию и включая аналитический аппарат вместо эмоциональных зрительских инстинктов. Именно в этом, а не в мифической приверженности нацизму, ересь Ларса фон Триера, его капитальный грех. За это его боится, почитает, презирает, обожает, ненавидит современное кино, для которого Триер — некто вроде Гитлера. Если и так, то этот Гитлер — не победоносный диктатор, завоевавший мир и убивший миллионы невинных, а забившийся в свой бункер безумец-визионер, который не испугался сказать вслух то, о чем другие побоялись бы даже думать.

Поэтому никто не удивился, когда в Венецию на премьеру ожидавшийся там Триер не приехал, сославшись на паническую атаку: что с психа взять. С другой стороны, подобно одному своему соотечественнику, датский режиссер безумен только при норд-норд-весте. В другую погоду он, похоже, нормальнее большинства из нас.