Толстяки, карлики и Бухарест: как снимает свои фильмы Терри Гиллиам

Ноябрь 2012-го, Бухарест. В Румынии грядут парламентские выборы, город заклеен рекламными плакатами кандидатов, церкви Бэтмена-Освободителя и газеты «Новый анахронизм», предлагающей читателям за час узнать как можно больше хороших новостей. Хорошие новости такие: мертвеца подозревают в краже миллиона долларов, роботы-мартышки коллективно покинули автозавод, ученые обнаружили самый большой в мире фрукт. Центральная улица перекрыта, на тротуарах громоздятся мусорные бачки, разрисованные под хомяков. Вокруг них толпятся голые дамы, завернутые в целлофан, карлики, люди в разноцветных дождевиках, бородатая женщина в полосатом костюме, люди в ярких чалмах и существо неопределенного пола в костюме тигра. С балконов гроздьями свисают бородатые румыны с фотоаппаратами. Все чего-то ждут. Очень холодно. На улицу выезжает красная машина без крыши, за рулем — лысый мужчина в оранжевом трико, рядом с ним — мальчик лет шестнадцати. Визг тормозов. «О господи, ты хоть понимаешь, что мы наделали?!» — орет лысый. Подросток начинает скороговоркой ему что-то объяснять. «Снято», — слышится голос откуда-то сверху, — «Кристоф, ты опять текст не выучил? Давай-ка еще разочек».

Однажды я удачно кинула монетку, теперь у меня есть ватник Терри Гиллиама. Эта история с самого начала выглядела странно: «Терри Гиллиам снимает в Бухаресте новый фильм. В главной роли — Кристоф Вальц. Приедете посмотреть? Подробнее о фильме — в приложении». В приложении — сорокастраничный хаос, отдаленно напоминающий смесь сценария и мудборда: подробные описания сцен, напечатанные на фоне фотографий Клинта Иствуда в ванне, главы судейского комитета УЕФА Пьерлуиджи Коллины, голых девиц порнографического вида, кадров из «Касабланки» и портретов самого режиссера. Документ предваряет пояснение, где сообщается, что во время подготовки к съемкам обсуждаются многие вещи, идеи сливаются в дикий микс, а затем теряются или забываются, поэтому на этих страницах вы встретите много противоречий, ошибок и вещей, которые вообще не имеют смысла, но не нужно бояться — мол, и не такое бывает. Черт знает что — конечно, приедем. 

Во время восьмичасовой пересадки в Борисполе зачем-то удаляю из плеера всю музыку, кроме группы «Аукцыон», потом сажусь в дребезжащий «кукурузник», где люди стоят в проходе, как в автобусе, держа в руках корзины с помидорами и живого гуся. Через полтора часа в обменнике за сотню евро мне вручат внушительную стопку пластиковых денег в цветочек, и я окажусь в Бухаресте, пугающе пустынном городе, своим замшелым великолепием призванном служить декорацией для готических триллеров про вампиров. Людей на улице нет, на обвитых плющом домах висят потрепанные неоновые вывески родом откуда-то из Нового Голливуда, в первом же попавшемся ресторане учтиво интересуются: «Вам покушать или в оперу?»

В шесть утра в фойе гостиницы Radisson меня встречает старшая дочь Терри Гиллиама Эми, продюсер фильма, по совместительству — пресс-атташе, пиар-менеджер, декоратор и начальник транспортной службы. Пока мы едем на площадку, Эми кратко пересказывает сюжет: Кристоф Вальц без волос, бороды и бровей играет компьютерного гения по имени Q, который прозябает в церкви, пока все вокруг счастливо возятся с гаджетами, а миром управляет Мэтт Деймон по прозвищу Менеджмент. Потом герой, сомневающийся в правильном устройстве такого мира, знакомится с подростком-программистом, и вместе они пытаются уничтожить Систему. Кино при этом про смысл жизни. «Вам все понятно?» — спрашивает Эми. «Ну в общем да», — неуверенно отвечаю я. «Не стесняйтесь, мы и сами не до конца понимаем».

«Теорема» случилась неожиданно для всех, в том числе и для самого Гиллиама, у которого в очередной раз слетел «Дон Кихот», но он не унывает: взял сценарий, написанный ярым поклонником его творчества в формате почтительного оммажа, и недолго думая начал снимать. Фильм делается за полгода и стоит 7 млн долларов — должны были снимать в Италии, но пришлось в Румынии, потому что там дешево и лучше говорят по-английски. Костюмы — по той же причине — делаются своими руками из подручных средств: шторок для душа, клеенчатых скатертей, аксессуаров из секс-шопа и так далее, — смысл в том, чтобы это концентрированное безумие получилось максимально нарядным. Эми с восторгом заявляет, что в Бухаресте ради них за сущие копейки на полдня перекрыли центр города, а местные согласны работать чуть ли не бесплатно, затем сует мне в руки мятую книжечку — сценарий на день — и, перед тем как раствориться в разноцветной толпе галлюциногенных дождевиков и едва одетых женщин, заговорщически шепчет: «Только я вам очень рекомендую прикинуться кем-нибудь из съемочной группы. Вальц ненавидит журналистов».

Всего за день нужно снять четыре сцены, первая — самая масштабная, ради нее как раз и перекрыли центр города: Кристоф Вальц и Лукас Хеджес, который играет того самого гениального подростка, подаются в бега на отполированной красной машине тридцатых годов. Человек сто в массовке плюс штук пятнадцать одноместных электромобилей Renault Twizy, на которые в будущем, по мнению автора, пересядет все человечество. Бухарест кажется идеальной фактурой для Гиллиама, мастера фильмов про волшебных бомжей: обветшалое захолустье, изуродованное неоном многочисленных стрип-клубов, он любовно украшает разноцветным мусором, как новогоднюю елку, достигая эффекта карнавала в сумасшедшем доме. На тротуаре стоят пустые именные кресла — «Кристоф Вальц», «Мэтт Деймон», «Тильда Суинтон». «Мэтт приехал на три дня, поахал, какой красивый город, и уехал, — раздается голос сзади. — Горячий кофе и пончик? В этом Бухаресте чертовски хорошие пончики». Терри Гиллиам в красивой кожаной дубленке дружески хлопает меня по плечу. Поодаль угрюмо ходит Кристоф Вальц, руки в карманах, и молча кутается в сиреневый пледик, рядом с ним Лукас Хеджес кому-то громко рассказывает, как гордится своим отцом, который вообще-то известный писатель. Все остальные — счастливые и замерзшие. Горячий кофе очень кстати.

Выясняется, что кроме меня на съемки пустили только двух журналистов — крошечную румынскую колумнистку ежедневного таблоида и итальянского спецкора автомобильного журнала, которого вообще не интересует фильм, потому что он приехал обозревать красную машину. Румынская журналистка удивляется, зачем мне понадобилось тащиться в такую глушь, я в ответ пытаюсь заговорить с ней о новой румынской волне. «А, эти, — вздыхает она, — ну вот можете сесть на 46-й автобус и поехать в пригород, там живут и снимают все наши режиссеры. В город их особенно не пускают, у них денег на это нет». Тем временем Вальц проезжает по улице уже в восьмой раз, и Гиллиам раздосадованно кричит: «Черт с ним, так сойдет. Сворачивайтесь!» К нему немедленно подскакивает итальянский спецкор — «уно минути пер интервью, плиз», и задает подряд двадцать вопросов про машину, на каждый из которых Гиллиам с достоинством отвечает: «Ну, это красная машина. Почему она у меня в фильме? По-моему, очень красивая». Разговор не клеится, наступает неловкое молчание. Итальянец понимает, что продолжать разговор бессмысленно, а заканчивать — как-то глупо, поэтому неуверенно добавляет: «Ладно, если вы ничего не можете рассказать про машину, то расскажите, пожалуйста, когда мы уже наконец увидим ваш фильм про Дон Кихота?» Гиллиам радостно подскакивает на месте: «А у вас есть 10 миллионов долларов?» — «Ну, нет». — «Когда появится, возвращайтесь, и будет вам Дон Кихот». Автомобильный спецкор уязвленно просит автограф и убегает в аэропорт.

Нас снова сажают в машину и везут на следующую локацию. Румынский водитель смотрит по телевизору «Петлю времени», Гиллиам пересказывает историю своей жизни и ворчит на современные технологии, время от времени сбиваясь на размышления о том, что «Теорема» — это никакая не антиутопия, а самая настоящая утопия, потому что в этом мире все счастливы, кроме Вальца, и то — потому что ему кажется, что в жизни, возможно, есть какие-то другие ценности, помимо фейсбука. «И это своего рода поэтическое противостояние между человеком, который хочет что-то для себя понять, и трагической невозможностью быть при этом счастливым». «Вообще-то, моя мама — поэт», — перебивает Хеджес, — «и я ей очень горжусь».

Следующий эпизод снимается где-то на окраине, в замшелой подворотне, переделанной художниками под церковь, в которой живет герой Вальца. Церковь занимает соседнюю дверь с секс-шопом, который, кстати, настоящий, только слегка приукрашенный; обязательные соседи Q — нищий толстяк на пороге и карлица с оранжевой метлой. Снимать будут эпилог — тот самый хеппи-энд, не вошедший в итоговый монтаж «Теоремы»: смирившийся Вальц поджигает свою церковь, выходит на божий свет и с лицом просветленного идиота орет «Hello! My church is bu-u-u-urning!» Никто не обращает на него внимания, потому что все уткнулись в свои гаджеты, — тогда, немножко поразмыслив, Вальц достает из кармана телефон и сливается с толпой. Пока готовят площадку, Гиллиама хватает за руку румынская колумнистка и высоким мелодичным голосом интересуется, можно ли взять у него интервью. «Ради бога», — отвечает тот. «Мистер Гиллиам, расскажите, пожалуйста, когда мы уже наконец увидим ваш фильм про Дон Кихота?» — «Так. У вас есть 10 миллионов долларов?» — «Ладно. Дорогой Терри, я знаю, у вас тут пару дней назад был день рождения, так что держите», — и достает из кармана блестящий пакет с медведиками, в котором лежит пачка токсичных папирос. Гиллиам в ответ производит какой-то нечленораздельный звук, машет руками и убегает, а румынский кинокритик, довольно приговаривая «Господи, я та-а-ак счастлива», отправляется в сторону метро.

В итоге приходится отрабатывать полный рабочий день в качестве ассистента режиссера — то есть, человека, который бегает проверить, видно ли в кадре фаллоимитатор в прозрачном пакете третьего статиста слева, включил ли Драгон четвертую камеру и успела ли карлица подмести улицу так, чтобы не столкнуться с Вальцем. Теперь, когда остались только камерные эпизоды, съемки окончательно превращаются то ли в оперу, то ли в отрывок из «Монти Пайтона». Англоговорящая группа состоит из пятерых человек, сам Гиллиам никогда не кричит, но за него кричат другие: его постоянный оператор Никола Пекорини: «Мотор, пор фавор!» — второй режиссер, здоровенный негр в шубе, вторит ему мелодичным басом: «Alrighty-Old-Dog!» Гиллиам, любезно усадивший меня рядом смотреть плейбек и одолживший запасной ватник, периодически поворачивается и начинает стонать, что, вообще-то, собирался снимать серьезный триллер, а «этот немецкий черт все превращает в факинг комедию». В этот момент обычно подбегает начальник массовки и протягивает айфон с открытым прогнозом погоды, а из разных концов площадки появляются румыны в интересных головных уборах, разносящие подносы с едой, а с наступлением темноты — с водкой. «У вас всегда на съемках так весело?» — спрашиваю. «Да я просто ни черта не понимаю, что из этого выйдет. Просто снимаю и все. Не получилась сцена — ну и ладно, другая получится. К тому же они тут почему-то все время повторяются. Вы вообще, может, ничего и не увидите из того, что мы сейчас делаем. Самые спокойные съемки в моей жизни».

В первом часу ночи приезжаем на последний объект — особняк, вполне сгодившийся бы графу Дракуле в качестве летней резиденции, — там уже успели снять грандиозную вечеринку. Особняк, кстати, выставлен на продажу, стоит всего 50 тысяч евро. Остался коротенький эпизод, в котором Q спускается по лестнице, и на сегодня все. Группа окончательно расслабилась, приехали гиллиамовские жена и две младшие дочки, появились водка и горячие пирожки, и происходящее начало напоминать уютную домашнюю вечеринку. Напряженным по-прежнему выглядит только Вальц, явно очень замерзший и крайне недовольный собой. Весь день, последовав совету Эми, пытаюсь его избегать, но в последнюю минуту мне это не удается — он уверенным шагом направляется в мою сторону и железным голосом офицера «Штази» спрашивает: «Так. Вы сегодня целый день тут вертитесь, значит, вы, наверное, тут работаете. Но до этого я вас ни разу не видел. ПОЧЕМУ?» Трясутся колени, немедленно вру, что я студент киношколы, а в российских киношколах такая практика, что особо отличившихся студентов отправляют на съемки к иностранным режиссерам — помогать налаживать коммуникацию с Драгоном, который всегда забывает включить четвертую камеру. «А, — с облегчением выдыхает он, — ну тогда давайте выпьем и поговорим про Путина. Он вообще собирается умирать?» Мы пьем водку перед церковью, но разговор почему-то заходит не про Путина, а про Эдуарда Хиля. «А какая в России еще музыка есть?» Вспоминаю про плеер, в котором нет ничего, кроме группы «Аукцыон», и ставлю песню про черную смелую женщину. На улице совсем стемнело, вдалеке слышится голос Лукаса Хеджеса, продолжающего перечислять своих родственников, хотя его никто про них не спрашивал, а в свете фар видно, как уходят куда-то в сторону парка карлица и человек в костюме тигра.

Окончательно развеселившийся Гиллиам спросил, как дела у Pussy Riot, и с нескрываемым восхищением пересказал ютьюбовский ролик, в котором российский президент едет на инаугурацию по пустому Арбату. «Вот это класс, вот это я понимаю, настоящая антиутопия. Зачем вообще что-то придумывать, когда есть такое?» Потом велел передать всем привет, и был таков. Спустя сорок минут, на затекших ногах доковыляв до гостиницы, понимаю, что забыла отдать ему ватник. До сих пор стыдно.