«Это не ужасы с другого конца света, это все о нас»
16 и 17 ноября в ЦДК покажут «Акт убийства» — невероятный документальный фильм о терроре в Индонезии. «Воздух» поговорил с режиссером Джошуа Оппенхаймером о том, как у него получилось все это снять.
- Насколько я понимаю, ваши отношения с Индонезией начались задолго до «Акта убийства». Откуда вырос этот фильм, как возникла его эксцентричная конструкция?
- Я начал интересоваться индонезийским геноцидом 1965 года в начале 2000-х. Я тогда снимал в Индонезии фильм про людей, работавших на плантациях масличных пальм, которые принадлежали одной бельгийской компании. Фильм был о том, как они борются за право организовать профсоюз, жизненно для них важное — они работают с очень вредными химикатами без всякой защиты и умирают в 40 лет. Но организовать его они ужасно боялись. Здесь же, у их родителей, был сильный профсоюз вплоть до 1965 года, а потом их обвинили в коммунистических взглядах и репрессировали. Когда мы закончили снимать фильм о плантациях, они сказали мне: «Пожалуйста, возвращайся скорее, снимешь фильм про наше прошлое, про то, каково это быть выжившим после геноцида, когда убийцы твоих родственников все еще у власти и живут рядом с тобой». Я вернулся в начале 2003 года, но когда местные власти узнали, что мы разговариваем с выжившими, они запретили съемки.
- Про каждого в деревне известно, кто выжил, а кто, наоборот, участвовал в преследованиях?
- Да, абсолютно: всем родственникам жертв выдавались специальные документы о том, что у них «неправильное происхождение». Из-за этого они не могли получить высшее образование, устроиться на работу, иногда им даже не разрешали жениться. В 2000-е это стало сходить на нет, но люди по-прежнему очень боялись. И когда местные военные запретили мне снимать выживших, те сказали: «Хорошо, нас снимать нельзя, но в нашей деревне живут люди, которые сами состояли в карательных отрядах, они убивали наших родственников, может быть, тебе разрешат их снять? Пусть расскажут, что произошло». Я пошел к их соседям в той же деревне, стал осторожно расспрашивать о прошлом. К моему изумлению, каждый участник карательных отрядов сразу же начинал увлеченно рассказывать чудовищные подробности совершенных им убийств, не стесняясь присутствия жены, детей, внуков. Я показал то, что снял, выжившим и местным правозащитникам — и они мне сказали: «Если ты правда сделаешь фильм про этих убийц, будет как в сказке про голого короля. Все знают про те события, но о них не говорят, ты первым скажешь это вслух, и люди в Индонезии смогут открыто их обсуждать». В следующие два года самым удивительным для меня оставался контраст между жертвами, которых принуждают к молчанию, и убийцами, которые хвастливо рассказывали вещи более страшные, чем могли бы рассказать родственники жертв. Они водили меня туда, где совершали убийства, показывали, как именно это делали, кто-то сетовал, что не захватил с собой мачете и друга, который мог бы наглядно изобразить жертву. Когда с десятым убийцей повторилось то же самое, я решил глубже разобраться в том, что там у них происходит.
- А вы говорили им, о чем ваш фильм?
- Они были откровенны со мной, и я им открыто сказал: «Слушайте, вы участвовали в одном из самых страшных массовых истреблений людей в истории, ваша жизнь, все ваше общество построено на этом. Расскажите мне об этом в той форме, в какой хотите, а я буду вас снимать. Если это будет фильм, я буду снимать ваш фильм, но еще отдельно буду снимать свой фильм про то, как вы снимаете ваш». Должен был получиться новый вид документального фильма — документалистика воображения, а не повседневной жизни. Прием со съемками их собственного фильма придуман не для того, чтобы помочь героям раскрыться. Это скорее ответ на их чрезмерную открытость, попытка понять ее причины.
- В какой момент Анвар стал главным героем фильма?
- Анвар был сорок первым убийцей, которого я снимал. Он вел себя даже более гротескно, чем другие убийцы, я чувствовал, что его танцы на костях (герой танцует ча-ча-ча на крыше дома, в котором совершал преступление — Прим. ред.) — это попытка морального отрицания своих поступков. И я понял: то, что он одновременно хвастается и страдает — это две стороны одной медали. Бахвальство убийц на самом деле не признак гордости, а отчаянные попытки убедить себя в том, что совершенные ими зверства — это подвиг, чтобы иметь возможность с этим как-то жить дальше. Мы с Анваром работали так: снимали сцену, вместе смотрели ее, я снимал его эмоциональную реакцию на увиденное, а он придумывал, какую сцену нам снять следующей, и так далее. Это как снимать человека, который рисует свой портрет: нарисует какой-то штришок, отходит от картины, смотрит, что получилось, подходит, что-то исправляет.
- Анвар видел финальную версию фильма?
- Да, он очень эмоционально отреагировал на фильм, плакал, долго сидел молча, а потом сказал: «Джош, это фильм про то, каково быть мной. Мне легче от того, что люди наконец узнали об этом. Ведь я всю жизнь свободно говорю о том, что я сделал, но я никогда не мог по-настоящему никому объяснить, что все это для меня значит».
- Здесь возникает этический вопрос: в каком-то смысле вы выступаете постановщиком травмы Анвара. Вы думали о том, что фильм может превратиться в психологический эксперимент?
- Я не совсем согласен. Анвар проделал большую психологическую работу благодаря фильму, но ведь тот, кто делает фильм про свою жизнь, всегда проделывает эту работу. Я никогда не смотрел на этот фильм как на психологическую драму. В таком случае я оказался бы в роли психотерапевта, и мои симпатии были бы на стороне Анвара. А я всегда сохранял лояльность к родственникам погибших. Моя цель была не в том, чтобы Анвар осознал свою боль и вину. Скорее в том, чтобы показать: если даже убийцы, которые всегда считали себя героями, сейчас мучаются от того, что они сделали, значит, весь фасад этого общества — ложь. Я хотел разоблачения режима, но цель Анвара действительно была в том, чтобы разобраться со своей болью. То есть мы хотели разного, но наши цели были в тесном натяжении друг с другом: мне кажется, это натяжение и есть движущая сила всего фильма.
- В вашем фильме впервые за 40 лет открыто обсуждается террор, но те, кто получает возможность говорить — это угнетатели. А угнетенные по-прежнему хранят молчание. В фильме есть сцена, где сосед Анвара пытается рассказать, как убили его отца, но у него ничего не получается. Можно сказать, что фильм — только первый шаг, а второй — помочь выговориться жертвам — еще не сделан. Вы думали о нем?
- Как раз сейчас я монтирую свой следующий фильм, «Акт убийства» — это только первая часть диптиха. И второй фильм будет как раз о семье выживших, в которой убили сына. Сейчас его младший брат понимает, что не хочет больше молчать, он встречается с убийцами, ходит от двери к двери и проверяет их глаза, так как работает окулистом, а заодно расспрашивает. Они рассказывают ему, как убивали людей, включая его брата, он слушает, а потом говорит им: «А теперь давайте я вам расскажу, кто я такой». И они попадают в сложную ситуацию, потому что понимают, что родственники тех, кого они убивали, — люди, живущие рядом с ними. Они часто реагируют агрессивно, с угрозами, со страхом. И этот новый фильм будет своеобразной поэмой о молчании, порожденном страхом, о необходимости и травматичности нарушения этого молчания.
- Когда я смотрел ваш фильм, то думал, что это похоже на лабораторию, в которой можно анализировать всю историю XX века: геноцид, память о нем, его связь с современным капитализмом, «нормальным» обществом. Здесь в компактной форме показана масса мировых проблем. Вы воспринимаете фильм в этом ключе, как метафору глобальных проблем?
- Да, весь фильм это метафора мирового порядка. Я разговариваю с вами через компьютер, сделанный на фабрике, работники которой живут в общежитиях, где висят железные решетки на окнах и дверях, чтобы рабочие не покончили с собой из-за невыносимых условий. И я завишу от этого. Когда я покупал компьютер, часть моих денег пошла на оплату бандитов вроде Анвара и его друзей, которые держат рабочих в страхе. В какой-то мере я оплачиваю их каннибалистический пир и отчасти пользуюсь их безнаказанностью. Анвар и его друзья — монстры, но я завишу от этих монстров, я обязан им моим питанием, одеждой, бензином. Так что их безнаказанность — это, конечно, и метафора для насилия мирового капитализма. Все, что мы видим тут — это грязное и страшное подбрюшье нашей привычной реальности. Это не экзотика, не ужасы с другого конца света, все это именно о нас.
Интервью