Лучший нон-фикшн всех времен Владимир Паперный о сталинской архитектуре и деньгах как современном средстве террора

«Если власть наложит жесткие фильтры на интернет и пересечение границ, культура 2 повторится как трагедия,а пока это все-таки фарс»

— «Культура Два» посвящена в основном 20–30–40-м годам, но неплохо описывает и совсем недавний период: сначала растекание и выравнивание, ориентация на всемирное, устремленность в будущее, потом закрепощение и ужесточение, построение вертикальных иерархий, ориентация на национальное и опора на прошлое. Как вам кажется, в какой точке цикла мы сейчас находимся?

— Я был в Москве в январе, и в меня просто вцепились: «О! Вот наконец-то человек, который скажет нам, вернулась культура 2 или нет». И я жестко говорил — да, но радоваться тут нечему. С одной стороны, конечно, история не повторяется буквально. Есть одно радикальное отличие, которое сразу меняет тональность, — открытость границ. Все-таки главный параметр, по которому культура 1 отличается от культуры 2, — это горизонтальность и вертикальность, то есть открытие и закрытие границы. Хотя идут все время разговоры: шпионы, гранты, «шакалят у посольств». Мне это читать, с одной стороны, неприятно, с другой стороны, очень увлекательно, потому что практически на каждый новый закон, принятый Думой, я тут же нахожу абсолютно такой же, почти в тех же формулировках, закон где-то между 1932 и 1939 годами. Все то же самое: обязательная регистрация добровольных обществ, уголовная ответственность за гомосексуализм — можно перечислять до бесконечности. Вопрос в том, сознательная политика или бессознательная. Можно предположить, что сидят люди и говорят: «Давайте хоть полистаем, что они тогда сделали. Гомосексуализм? Отлично. Шпионы? Хорошо, сделаем то же самое». С другой стороны, каждый из этих законов вводится в ответ на конкретные события, враждебные по отношению к власти. Поэтому я не думаю, что люди идут в Ленинскую библиотеку, достают собрания старых документов и листают, что бы такое еще оттуда выбрать.

— Книга «Культура Два» отталкивается от истории архитектуры, и через архитектурную практику отличия двух культур видны удивительно прозрачно. А сейчас эта смена парадигм почему-то не отражается на архитектуре. Восстановление храма Христа Спасителя или копирующий высотки «Триумф Палас» — все это появилось в разгар предыдущей либерализации. Почему архитектура отцепилась от большой культурной истории?

— Во-первых, архитектура всегда сильно отстает, это происходило и в 30-е годы. Тогда, например, был закончен Днепрогэс, несколько построек Весниных, здание, где сейчас Театр киноактера, — совершенно конструктивистские сооружения. У архитектуры большая инерция, тогда это было связано со скоростью строительства, технология была на самом низком уровне, все строили из кирпича, рабочие носили кирпичи на плечах. Сейчас скорость строительства фантастическая, но тормозит скорость проектирования, финансирования, пробивания и так называемого согласования — такое мягкое слово, обозначающее выплаты всем инстанциям, которые проект утверждают. Часто задают вопрос: «Возможен ли сейчас новый путинский террор, похожий на сталинский?» Я думаю, что невозможен, он не нужен. Как писала в свое время Ханна Арендт: «На самом деле всех целей, которых достигает террор, можно добиться другими средствами». Сейчас средство террора — это просто деньги. И что касается отставания архитектуры — рано или поздно она ­догонит, тем более в том, что пишется об архитектуре, все больше проскальзывает раздражение от модернизма. Я уже не говорю про Григория Ревзина, который давно терпеть не может модернизм, ему нравятся Филиппов и Белов, ко­торые, безусловно, принадлежат к культуре 2.

— В недавней статье в «Русской жизни» Ревзин, напротив, приходит к выводу, что ни одно из архитектурных направлений в нынешней России не победило, — и, видимо, в этом отражение исторического тупика, в который мы зашли. Может быть, действительно речь идет не о возвращении ярко выраженного нового тоталитаризма, а о том, что вокруг происходит не пойми что?

— В начале 30-х годов тоже было не очень понятно, что происходит в архитектуре, был полный хаос, который прекратился только в 1932 году исключительно ­потому, что Сталин заинтересовался искусством, это стало важной частью его мышления о государстве: как должны выглядеть здания, о чем должны писать писатели, что должны снимать кинематографисты. Просто сейчас люди в администрации президента — и сам президент — абсолютно лишены интереса к эстетике, и вряд ли у них появится эстетический взгляд на мир, но, может быть, им недолго осталось существовать. Но поскольку во многих текстах явно прочитывается идея восстановления империи, имперского стиля, идея, что мы должны гордиться своей страной, должны жить красиво, — то неизбежно мы придем к тому, что и город должен отвечать нашему имперскому чувству.

— Видите ли вы какие-то факторы, которые искажают процесс чередования культур, помимо открытости границ? Финансы, интернет, религия?

— Религия, безусловно, работает на культуру 2, а интернет, конечно, очень сильно меняет ситуацию, это опять-таки к вопросу об откры­тых границах, это и связь со своими, и мгновенная ­информация о внешнем ­мире, которую невозможно остановить. Вопрос в том, ­захочет ли власть в какой-то момент наложить жест­кие фильтры на интернет и на пересечение границ. ­Если да, то культура 2 по­вторится как трагедия, а пока этого не происходит, то скорее все-таки как фарс.

— Насколько эта схема смены культур универсальна, можно ли применить ее к европейскому или американскому опыту — или это чисто ­российский феномен?

— Когда я писал эту диссертацию, я не был ни в одной зарубежной стране, кроме Польши, а Варшава, как известно, не заграница. Сейчас мне кажется, что сходство есть. Мы с Майей Туровской сравнивали советское и голливудское кино в 30–40-е годы, там возникают фантастические переклички, кадры из одного фильма можно переставлять в другой, и никто не заметит, притом что контактов между кинематографистами было очень мало. В архитектуре все не так: у Америки циклы совершенно не совпадали с европейскими. Когда в Европе был расцвет модернизма, в американской культуре никакого модернизма не было, это казалось чем-то диким, главным модернистом был Райт, который ненавидел Гропиуса и Миса ван дер Роэ. Впервые про модернизм заговорили, когда Филип Джонсон поехал в Германию, познакомился с Мисом ван дер Роэ и пришел в дикий восторг, он вообще не знал, что такое бывает. И, по-моему, в 1932 году, когда в России и в Европе модернизм уже угасал, он устроил в МoМА выставку «Интернациональный стиль», и это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это интересная тема, которую можно специально исследовать, но я этого не делал. Похожие циклы есть во всем мире. ­Почему они похожие — никто не знает, может быть, кроме Чижевского, который сказал бы, что это все солнечные пятна. Но все-таки местные условия давали совершенно разные интерпретации и разную окраску.

— Если в России архитектура переживает бесстилевое время, то что происходит в мире? Какая эпоха наступает вслед за постмодерном и звездной архитектурой 1990– 2000-х?

— Я знаю сейчас одного архитектора, который по-прежнему говорит: я постмодернист. Все остальные отреклись от постмодернизма как от чумы. Единственный, кто остался, — это Роберт Стерн, который остается верен такому пост­модернистскому украшательству. Роберт Вентури, которого считают отцом постмодернизма, хотя он и отрекся от этого, говорил, что есть сарай, на который можно и нужно навешивать украшения, и перестаньте валять дурака, что форма должна следовать функции. Это главный тезис постмодернизма в архитектуре. Звездная архитектура — Колхас, Заха Хадид, Либескинд — это, конечно, не постмодернизм, это игра с технологиями, с компьютерами, всегда какое-то инженерное чудо, выраженное во внешних формах, это все-таки ветвь модернизма. В этом присутствует очень сильная авторская воля и огромное участие инженера — ни одна постройка Колхаса не делается без международной инженерной компании Arup, которая все считает. Кстати, есть такой английский дизайнер Том Диксон, который был сначала бас-гитаристом, потом стал сваривать мебель каким-то там сварочным аппаратом, потом стал модным дизайнером, а потом решил стать архитектором. У него нет никакого образования, он шесть месяцев учился в каком-то лондонском колледже искусств. Я его спрашиваю: «Ну хорошо, сваривать мебель без образования еще можно…» Он говорит: «Мне образование очень помешало, я так жалею, что потратил эти шесть месяцев, без него гораздо лучше». Я говорю: «Ну все-таки для архитектуры нужен сопромат». Он говорит: «Да о чем вы, никому не нужен сопромат. Вы думаете, Заха и Рем что-то считают? Они рисуют свои каракули, отдают фирме Arup, и они все делают. И я так же могу». Это, конечно, преувеличение, но все же. В общем, звездная архитектура на сегодняшний день — это по-прежнему самое заметное, что происходит. При этом ее главное отличие — это полное отсутствие интереса к контексту. «Fuck context» — это тезис, который Колхас употреблял в негативном смысле, но на самом деле его постройки именно так себя и ведут. И существует сильная негативная волна против этой звездности. В Нью-Йорке есть такой замечательный архитектор Стивен Холл, который говорит: сколько можно делать эти пустые жесты, которые ничему не служат и ничего не выражают, кроме авторского эго. Есть критик Николай Урусов в The New York Times, у него была замечательная статья «Было весело, пока не кончились деньги» — в Америке после кризиса стало не так просто строить эти пустые жесты. Зато это стало возможно в Китае, в Дубае и так далее. Так что сейчас идет борьба между звездностью с ее пустыми жестами и добросовестными архитекторами, которые хорошо знают и умеют пользоваться тем же языком, ­которым пользуются звезды, но только стараются держать себя в узде и решать проблемы, а не выражать себя. Кто из них победит, я не знаю.

— Если говорить об отличиях новой и классической культуры 2, бросается в глаза отсутствие культа оптимизма, спортивной бодрости и счастья, который был свойственен тридцатым. Можно ли говорить о том, что мы находимся уже в какой-то усталой и упадочной фазе движения этого маятника, что вся энергия выветрилась?

— Все эти физкультурники, которые участвовали в парадах в 30-е, это же была очень узкая группа людей. Кто там занимался физкультурой в малых городах или на окраинах Москвы — я думаю, таких было очень мало. Существовала особая группа людей, которые культивировали в каком-то смысле культ тела. Сейчас происходит то же самое с частными фитнес-клубами, спа — очень дорогими. Я когда был в Москве, решил записаться на месяц в один такой клуб, мне сказали — пожалуйста, 300 долларов в месяц. Я просто не мог поверить, что такое возможно. Причем это был такой среднего уровня клуб, а в Калифорнии я плачу 25 долларов в месяц за очень хороший. Как тогда спорт был уделом избранных, так и сейчас. С дру­гой стороны, были парады на Красной площади, а сейчас вот будут боксерские ­матчи на Красной площади. Президент очень спортивный.

— И все-таки: есть ощущение, что всякий раз при смене культур это движение маятника заходит слишком далеко, и каждая его фаза для жизни немного противоестественна, из-за чего возникает обратное движение, реакция на перегибы прошлого, борьба с излишествами, и снова по кругу. А может ли этот маятник когда-нибудь остановиться, возможен ли конец истории, чем сердце успокоится? Или нас так и будет болтать от культуры 1 к культуре 2?

— Маятник качался, видимо, всегда. Интуитивно мне ­кажется, что это какой-то космический ритм и остановить его невозможно. Другое дело, что, наверное, люди могут ­достичь такой степени самоорганизации, при которой они не будут позволять этому маятнику уходить слишком далеко, что в обществе возникнет трезвый консенсус, ко­торый позволит обойтись без вот этого русского революционного размаха. Я думаю, что это вопрос как минимум нескольких десятилетий. Все-таки процесс самоорганизации идет, российское общество сегодня гораздо более цивилизованное по сравнению со сталинской эпохой. А может быть, и нет.