Горелов о советских хитах «Ва-банк»

Варшава, 1934. На волю выходит мастер-медвежатник, сданный когда-то подельником (ныне банкир). И меняется с ним местами, подломив нужный банк и сбросив добычу хозяину в корзину для белья. Как говорил Л.А.Филатов, «кто парашей платит за добро — тот получает пику под ребро».

Все фильмы, определяемые коронной музыкой, — о любви. Обязательно несбывшейся или колеблемой осенними ветрами: «Шербурские зонтики», «Лав-стори», «Мужчина и женщина», «Мой ласковый и нежный зверь». Немного солнца, немного дюн и полян, пара милых артистов, которых за другие роли назовут великими, — отними у них стержневую мелодию Доги, Ле, Леграна, фильм рассыплется, как треснутая любимая чашка. Махульский своим дебютом расширил рамки жанра. Подпустил детектива, анекдота, кафешантана, электричества — и сделал фильм о несбывшейся любви к родине, одушевленный известным каждому русскому гала-фокстротом Хенрика Кузняка (почему, почему эту фамилию не знают в России? потому что Морриконе написал больше?)

Датировка здесь не случайна. 34-й — последний год жизни президента Пилсудского, сочинившего на десятилетия ту Польшу, которой веками грезила шляхта и которая сразу же по его смерти аршинными шагами двинулась к новой пропасти двух оккупаций — причем странами, под которыми прожила весь свой век, в чем сама и виновата. До звона элегантную Польшу продолговатых авто, продолговатых глушителей и продолговатых паненок с низким смехом цариц. Польшу вуалей и афишных тумб. Польшу стиля — того, что поколения городских поляков поныне хранят от бурь, как огонек за пазухой.

Махульский сделает потом тучу комедий с «переводными» названиями: «Секс-миссия», «Киллер», «Кингсайз», «Дежа вю», — но ни в одной, даже в сиквеле, не достигнет ювелирной тонкости «Ва-банка»-1. Кино, в котором все одеты с щегольской претензией старой мафии, но без ее же плебейского пережима. Кино, в котором везде — в ресторанах, офисах, съемных квартирах — горит низкий свет, сообщая интерьеру благородный матовый полумрак рекламных фото. Кино, в котором гангстер, прознав о смерти товарища, запирается в мансарде и играет на трубе.

Во французских комедиях этого рода всегда было слишком много полосатых штанов, тараканьих усов и беготни на цыпочках. Да, были у них свои «Мелодия из подвала» и «Не тронь добычу» — но обычно там не любили смешивать жанры и ступать на пограничное минное поле трагифарса. Когда у Махульского киллера пыряют через занавеску стилетом и на белой кисее проступает от разинутого рта алое колечко — даже смерть становится произведением искусства, циничной артнувошной виньеткой. А вот в чем Махульский откровенно наследовал французам — это пригласив на главную роль своего заслуженного батюшку. Дуэт веселого паяца Бертрана Блие и папаши Бернара сиял им путеводной звездой. Через считаные годы после фильма Польша снова станет сама по себе, и напустит шику, и обратно возведет Пилсудского в отцы нации. И тут окажется, что все польские правые, единые с Махульским в видении Его Польши, благородной, как шоколадный набор «Золотое руно», — душные, непроходимые му…аки. Что эта чашка всегда будет с трещиной. Самое время запираться в мансарде и играть на трубе. Хенрик, ты жив?